Часть пятая

НАЧАЛО - ПОЛОВИНА ВСЕГО

Из всего того, что мудрость
доставляет тебе для счастья
всей жизни, самое важное есть
обладание дружбой.
                               ЭПИКУР

Само заглавие возвращает нас в 46-й год. До благодати эпикурейцев нам было тогда далековато, но мудрости оценить значение дружбы хватало. Неизвестно как сложилась бы моя судьба без Вити Сморкачева, Кости Полякова, Валерия Купецкого, или просто - Вавы. Именно Витя привел меня как-то к Косте. У него в гостях был Вава.

Костя в свои 17 лет выглядел сдержанным, и для юноши весьма импозантным. Вава роста невысокого, зато более подвижен и общителен. О таких, как он, говорят - человек компанейский. Все вместе мы собиралась в основном у Кости. Его приветливость и доброта как-то сразу расположили к себе. Да и в жизни у нас оказалось немало сходного. Он тоже рано потерял отца. Правда у него были живы мама и две родные тети, благодаря которым он смог продолжать учиться в школе. У Кости были младшие брат и сестра - Юра и Света. Сестра была еще совсем маленькая. Свете мы казались взрослыми. Она нас стеснялась, и когда мы приходили, убегала к маме и к бабушке. Бабушке Ульяне, сгорбленной старостью, и почти глухой, все же хватало сил помогать по хозяйству. Костиной маме Анне Константиновне часто нездоровилось.

Прием друзей Костя брал на себя. Скромную закуску для нашего застолья мы обычно приносили из магазина. Что-то Костя припасал и сам. Судьба семьи была трагична. Анна Константиновна очень болезненно переживала кончину мужа. Обстоятельства сложились так, что он покончил с собой.

Константин Иванович Поляков был директором той самой школы, где учился Костя. Эта школа была известна как бывшая гимназия Мая, в свое время славившаяся многими знаменитыми выпускниками. Они были гордостью школы, но являлись неугодными большевикам. Потому бывшая гимназия издавна находилась под прицелом НКВД. Константин Иванович ждал ареста. Потому в этот день задержался в школе. Такое не должно случиться дома, решил он, как директор, хорошо зная участь детей "врага народа". Уйдя из жизни, он спас от несчастной участи сыновей и маленькую дочь.

Столь трагичную историю я узнал от Вити. Как ни тяжело было Косте, он держался и виду не подавал. И мы, разумеется, этой темы никогда не касались. Чувствовалось, он рад был общению. Кому как не мне понять его состояние. В то время я уже работал в театре. Но отвлечь и развлечь его посещением галерки оказалось не так-то просто. Костя не признавал безбилетной авантюры. Витя с Вавой смотрели на это проще. Потому билет на генеральную репетицию доставался Косте.

Радость общения не была бы долговременной без чувства взаимной симпатии и общих интересов. Вчетвером мы собирались в мои выходные по понедельникам, и о чем только не говорили! О технических новинках, о загадках Вселенной, сравнивая строение Солнечной системы с атомом, делились впечатлением о прочитанных книгах, углублялись в историю. Круг тем был, казалось, неисчерпаем. Естественно, делились новостями. Я рассказывал о забавных случаях в театре, они - о своих школьных делах. Конечно, мы тоже дурачились, как все мальчишки. Особенно на улице. Витя, вопреки запрету родителей, предпочитал ездить на "колбасе" даже если трамвай не был переполнен. Вава однажды показал дулю милиционеру. Я в деле домашних причуд тоже не лыком шит. Самым степенным из нас был Костя. И меня очень удивило, когда я узнал, что он вместе с Витей и Вавой залез на крышу сарая возле здания исполкома на углу 16-й линии и Большого. Сидя там, они громко мяукали кошками. Все трое угодили в милицию, где их заставили мыть полы. Хотя Костя положительно воспринимал мои отпугивающие случайных гостей новшества, ничего подобного дома у себя не устраивал. Единственными сюрпризами для нас были появляющиеся время от времени новые патефонные пластинки, которые он не без удовольствия демонстрировал и заводил.

Вава бывал у меня чаще, чем Костя. Он жил с родителями и не был обременен домашними заботами. Ужасы блокады его тоже не обошли стороной. Вместе с мамой Марией Васильевной и сестрой Калерией летом 42-го эвакуировались в Ивановскую область. Вава вел подробные дневники. Когда-нибудь они станут бесценны, а пока надо как-то отвлекать память от кошмаров военного времени.

И Ваве это удавалось лучше, нежели мне. По натуре он был весельчаком, оптимистом, верящим в свою будущую звезду.

Конкретно о будущем тогда никто из нас не говорил. Я в основном жил днем сегодняшним, не думая о завтрашнем, и до сих пор уверен, что благодаря этому выжил. Размышления о будущем, если и возникали, то чисто в бытовом плане, скорее походившими на мечту, пассивную и расплывчатую. Потому не реальную.

Вава свое предназначение пока не определил, его звезда не имела ясных очертаний. Но он понимал, что путь к тому только один - в знаниях. Как-то он показал мне тетрадь с выписками из прочитанных книг. Там я увидел такую запись: "Хороша книга, если автор в ней высказывает только то, что исследует и так как следует". Слова эти принадлежали Аристотелю. Я только слышал о нем, а Вава уже читал.

Мне захотелось использовать их в очередном послании Коле Федичкину в ответ на его не совсем лестный каламбур. Потому переписал их. Хотя запись была куда более значима, чем наш эпистолярно-балагурный жанр, именно благодаря ему она у меня сохранилась. Как и следующая, опять из Аристотеля, напрямую характеризующая Вавин интеллектуальный настрой в, казалось бы, беззаботные школьные годы. На всякий случай я записал ее в назидание себе: "Ум заключается не только в знании, но и в умении прилагать это знание на деле".

Вава следовал этому напутствию явно не без влияния родителей. Мария Васильевна была учительницей, отец Николай Иванович преподавал литературу и русский язык в военном училище. Он был в звании майора, но я называл его "генералом от литературы" и немного побаивался общения с ним. Николай Иванович разговаривал со мной о литературе как с равным, и это очень смущало меня. Спасало гостеприимство Марии Васильевны, которая с помощью Коры (так дома звали Калерию) не мешкая накрывала стол. В ширину стол занимал почти всю комнату, так как она была перегорожена книжными шкафами. По другую их сторону было нечто вроде кабинета Николая Ивановича.

Там тоже стояли полки с книгами. Настоящий кладезь знаний! Непонятно только, когда Вава успевал им пользоваться.

Компания наша собиралась достаточно часто. Отнимал время и драматический кружок в школе, в котором Вава принимал участие.

О Вите Сморкачеве я уже несколько раз упоминал в предыдущих главах. С ним мы подружились в самые трудные для меня 44-й и 45-й го-ды. У него они тоже не были легкими. Он со своей мамой Екатериной Федоровной был в эвакуации где-то на Печоре. Вернулся в Ленинград незадолго до моего приезда. Осенью 1944 - го пошел в 7- й класс в ту же школу, в которой я учился по вечерам. Екатерина Федоровна была удивительной доброты. Летом, когда я не имел еще своего угла и ночевал на вокзалах, она, почти не зная меня, оказала приют, поделила на троих и без того скромный ужин. Их квартира из 2- х комнат, если ее можно назвать таковой при отсутствии своей кухни и туалета, находилась как раз под нашей довоенной, ныне занятой жильцами из этого же дома, никак не ждавшими моего возвращения. Нелегок для меня был ночлег.

Вторая, меньших размеров комната, по габариту и расположению дверей в точности соответствовала дедушкиному кабинету. От нахлынувших воспоминаний о дорогом, безвозвратно ушедшем, сон покинул меня. В следующий раз я встретился с Витей только после получения комнаты в "апендиксе" первого полуэтажа.

Новоселья не праздновали, но дружба наша с тех пор пустила глубокие корни. За год, предшествующий моему знакомству с Костей и Ва-вой образовался триумвират 3-х Каши, основателем которого был Коля

Федичкин. А вот возникший со временем, благодаря Вите, дружеский квартет квинтетом не стал.

Затащить Колю (недаром он был Каши Ленивым) на квартиру к Косте нам с Витей долгое время не удавалось. Когда, наконец , удалось, квартет возрос до секстета. У Кости по окончанию 10-го класса появилась Тася. Вава, поступив на географический факультет университета, познакомился с Даной. Так представил он нам дочь академика Калесника Ванду. Полные имена для нас были слишком громоздки. Валерий навсегда остался Вавой, Калерия - Корой. Никому в голову не приходило назвать Тасю Анастасией. То же относилось и к Дане. Она предложила тост за нового гостя - Колю Федичкина. Все дружно ее поддержали.

О Коле сказано уже немало. Несказанного еще больше. Свет на те далекие дни проливают его записки, стихи, рассказы, адресованные мне. Перо его отражало, иногда несколько утрированно, подлинные события.

Появление "секстета" знаменует уже 1948 год. Мне стукнуло 20, Коле - 18, Вите - 19 лет. Столько же Косте и Ваве. Мы все были в том возрасте, когда спрашивают у ясеня: "Где моя любимая?" Но, в отличие от Кости с Вавой, ни одному из троих Каши ответа услышать не удалось. Коля заканчивал третий курс техникума, Витя поступил в Оптико-механический институт, Костя - в Военно-механический, а мне, работая в театре, закончить 10-й класс стало значительно труднее, чем я первоначально полагал. Колю знакомые девицы в техникуме к лирике не склоняли. Я познакомил его с Люсей Виноградовой, работавшей в осветительской ложе.

Знакомство с его стороны никаких эмоций не вызвало, зато Люсе Коля понравился. Летом Коля уехал в Пеники. Я собирался к нему приехать на велосипеде, но поленился рано вставать. Ехать далеко, за Ораниенбаум. Проще на поезде. Пригласил Люсю. Авось, настрою Колю на лирический лад. И настроил.

Пообещал мне друг-поэт,
Что он меня здесь не оставит,
И что его велосипед
Его же в миг ко мне доставит.

И вот настал желанный час.
Я стоя, вдаль смотрю с тоскою.
Наверно, думаю, сейчас
Мой Нижний едет за горою.
Но верить мне глазам иль нет?
Мой Нижний еле тащит ноги.
А с ним живой Велосипед
Шагает рядом по дороге.

Следующие Колины стихи появились по случаю моего неожиданного знакомства на капустнике с певицей Татьяной Смирновой. Коля сопоставил эту ситуацию со своими танцевальными вздохами по 45-летней Марине Артемьевой, да еще срифмовал мою Меццо с перцем! Согласитесь, подобное, включая умышленно снятый со стены фотопортрет Ве-рочки Шишовой, требовало отместки. Вот его меццо-перцовые строки:

Кого из нас сравню с Тристаном
Своей Изольдой упоенным?
Я под Маринино сопрано
Блюз танцевал ею прельщенный.
А ты как мог позволить Меццо
Себе обсыпать сердце перцем?!
Тут даже Верочкин портрет
Упал на стол, разбив стакан!
И потому я жду ответ
Мой новоявленный Тристан.

И ответ он получил. Чуть ли не целую поэму, которая заканчивалась так:

А через несколько недель,
Когда с ним снова увидался,
Я видел, как тренировался
Он попадать ножами в цель.
Тут сразу всё мне стало ясным -
Он стал поклонником опасным
И непреклонным с этих пор.

Опомнись, гордая Марина!
В главе влюбленного кретина
Уже составлен приговор:
Иль примешь ты его любовь,
Или твоя прольется кровь!

Мы пикировались иногда в стихах и в прозе. Это нас забавляло и вдохновляло. Кое-кому теперь подобные выпады непонятны. Очень жаль. Мы с Колей хорошо понимали друг друга. Слово "кретин", например, для нас было почти ласкательным. Мы в него вкладывали свой смысл. Оно к тому же было удобным для стихосложения. К нему можно подобрать бесчисленное количество рифм самых разнообразных. А музы нас в молодости посещали довольно часто.

Меня и Колю почему-то избегала муза Эрато. Зато Талия к нам относилась более или менее благосклонно. Особенно к Коле, что не трудно заметить по его стихам.

Однажды, прочитав мои гневные строки о встрече на улице с лиговской шпаной, Коля тут же отреагировал восторженным напутствием.

Ужель в тебе проснулся разум,
Ты видишь мир таким, как есть?
Мой друг, мне трудно будет сразу
Поверить в радостную весть.
Доселе был ты талмудистом,
И в небесах одних витал.
Ужели стал ты реалистом,
Всю пошлость мира осознал?
Бичуй порок клинком сатиры,
"Венком сонетов" не талмудь,
И к ножкам собственной Земфиры
Не вздумай с радости прильнуть.

Разве не удивительно, что упоминание о моей собственной Земфире появилось в его творческом порыве, а не в моем. Под Земфирой подразумевалась Верочка Шишова, работающая вместе с Люсей Виноградовой в осветительской ложе. Коля упомянул о Вере дважды в своих стихах, я ни разу. Над моим столом действительно висела ее фотография. Сие кое о чем говорило. Она мне нравилась.

Именно это и осложняло наши отношения. Возлияние чувств требовало не только благозвучия, но и проникновенности. Для лирической поэзии желательна еще и образность. Эти истины возможно нашептала мне Евтерпа, но я не лирик, и она не в силах была мне помочь. Обращаться к ясеню бесполезно. Тут одной любви к лирической поэзии недостаточно.

Витя, тяготевший больше к физике, чем к лирике, с музами почти не якшался. Потому к ясеню, естественно, не обращался и не оставил о себе ни одной рифмованной строки. Пришлось воспользоваться моими. Нельзя же допустить, чтобы один из триумвирата Каши был обойден вниманием в "ясеневом" вопросе. Об институте говорить рано. Каши Верхний еще только туда поступил.

К однокурсницам он не успел толком приглядеться. А прошлое не должно затеряться. В бумагах нахожу отрывок из стихотворения. Написано оно для смеха, но подлинные реалии быта отражает.

В нечетный день, в нечетный год
Родился наш герой.
И по Большому он идет
Нечетной стороной.

Нечетный дом, нечетный ряд,
Нечетный номер комнат.
От керосинок копоть, чад.
Кто там бывал, тот помнит.

Пришел. Терпеть нет мочи ведь -
С утра за партой школьной!
А в коридоре очередь
К общественной уборной.

Его нечетная семья
Под абажуром выцветшим,
Как в фильме "Папа, мама, я",
Воспитывала Витечку.

Ходили в Гавань той порой
Нечетные трамваи.
Вдруг мама видит: Боже мой!
Сын с "колбасы" слезает!

Он соскочил - и прямо
Попал в объятья мамы.
И вот совсем подавленный
Идет на танцы в Мраморный.
А там такие женщины!
Коленок столько голеньких...
А он такой застенчивый,
А он такой зелененький…

Он редко в Мраморным бывал,
Что одному отсвечивать!
Ему был нужен идеал
Навечно, не для вечера.
Он прилагал усилия,
Он знал, что нечет - зло.
Но букв в его фамилии
Нечетное число.

Когда все, все нечетное,
Ну как тут повезет!
Фортуну безотчетно он
В ночь звездную зовет.
Все было в ней: и власть и страсть,
Да вот ведь бред какой!
Ему Фортуна отдалась
Нечетной стороной.

Вот такими предстали мы, трое Каши, перед Костей с Вавой, когда они обзавелись дамами сердца. Вскоре наша дружеская компания возросла. У Вавы появился его однокурсник Коля Семенов, у Даны - Майя Двоскина, которую вскоре за ее ум, искрометный юмор и общительность я нарек столь же просторным определением: Майя - прелесть, Майя - вос-торг! Костя, с появлением Таси стал более свободным от хозяйских хлопот. Мы с ним выбрались однажды на открытую лекцию в университете известного литературоведа профессора Гуковского.

Удивительно интересен был его зажигательный образный рассказ о литературе 19-говека, о Пушкине и Гоголе. Нам повезло. Мы во время успели.

Вскоре началась борьба с космополитизмом, и Гуковского арестовали. Удалось и нам с Витей прослушать лекцию популярного астронома Козырева. Он также вскоре оказался в опале. Вот в такое время протекала наша молодость.

Так и писатель, пишет, пишет -
Рецензий тьму хороших слышит,
И ободренный, вновь творит.
А завтра, глядь - космополит!

Эта строфа никому конкретно мною не адресована. В узком кругу мы, естественно, касались этой темы, тем более, что кое-кто из известных писателей куда-то бесследно исчез.

Мне в 50-м году все же удалось закончить 10-й класс. Напротив театра у Крюкова канала была школа с заочным отделением. А Коля уже учился в институте. Закончив техникум с отличием, он получил направление на продолжение учебы. Отделение факультета было какое-то особое, полузакрытое. Чтобы туда попасть, требовалось вступить в комсомол. Ничего не поделаешь, пришлось. Я откликнулся на это событие следующим образом.

Как ныне собрался Каши молодой
Себя посвятить комсомолу,
И стройная дева красы неземной
Перстами значок приколола.

Лишь только мглы покров воздушный
С небес на землю снизошел,
С главой покорной и послушной
Каши вступает в комсомол.
В смущеньи дева молодая
Дала значок ему, и взор
Ея был чист, как ангел рая
И быстр, словно метеор.

Однажды под вечер студеной зимою
Вступил мой дружище в ряды комсомола.
И девка румяная с русой косою,
Вестимо, значок к пиджаку приколола.

К чёрту - голь
От ворота пиджачного!
Я комсомоль-
ские взносы поплачиваю.
Значок мой
Вколот в шов
Ее рукой.
Очень хорошо!

З а В е л и к и x м и р а с е г о , К а ш и Н и ж н и й

И Коля не задержался с ответом.

Значок не купил я, он дорого стоит.
Одиннадцать долларов * книжка одна!
И сердце мое по деньгам этим ноет,
На черта мне сдались и он, и она!

У меня тогда было много работы. Шли монтировочные репетиции патриотической оперы Кабалевского "Семья Тараса" о минувшей войне. И вдруг на столе моем - новая записка от Коли.

Мое нежданно посещенье.
Знай, обречен я на гоненье.
Надеюсь, ты, прочтя посланье
Ко мне на помощь поспешишь,
Меня избавишь от страданья
И тем проблему разрешишь.
Я потерял покой и сон.
Тому причиной саксофон.

Оказалось, Колина мама и соседка за стеной были категорически против его упражнений по извлечению звуков на таком громком инструменте, как саксофон. Я договорился со своими соседями. Они не возражали.

Ленивый мой в решеньях твердый,
Достал альтовый саксофон
И громогласные аккорды
Соседям преподносит он,
Моим соседям, не его.
Дрожит стена, звучат мотивы...
И все ж с души поотлегло -
Они приятнее, чем взрывы.

На том Колины сюрпризы не закончились. Вскоре соседи услышали по радио потрясшее их сообщение. Я долгое время ничего об этом не знал, и с удивлением принимал оказываемые ими услуги. Даже пол за меня был вымыт в коридоре. А однажды, соседка, далекая от театральной жизни, как от нас Северный полюс, вдруг заговорила о театре и какой-то премии. "Знаем, знаем, - хитро улыбнулась она,- по радио слышали". Тут я насторожился. Вспомнил, что Коля у себя дома переполошил бабушку и соседку, подключившись каким-то образом в трансляционную сеть. Дождавшись Колю, я узнал о проделанной им шутке. Вовремя перерыва в трансляционной сети он подключился к радиоточке соседки в надежде на сенсацию. Взял и зачитал газетную заметку. Этого было достаточно, что-бы сообщенную новость узнали остальные соседи. Хотя новость с точки зрения новизны не была таковой.

Коля взял номер газеты трехдневной давности. В ней сообщалось о присуждении Сталинской премии нескольким исполнителям оперы "Семья Тараса" в Кировском театре. Перечисляя фамилии лауреатов, заодно вставил мою. Ему интересна была реакция соседей. А выкручиваться пришлось мне. Не мог же я раскрыть истину.

Но тут последовали одно за другим, события куда серьезнее. В театре произошла не какая-то там накладка, случилось настоящее ЧП. Через несколько дней после Колиной "трансляции", как раз в опере "Семья Тараса" во время действия внезапно провис потолок в избе. Это могло стоить жизни певцам.

На потолок упал тяжеленный мотор "сирокко". Хорошо, что полотно с намалеванными на нем досками, оказалось прочным и выдержало груз свалившегося на него огромного мотора. Видимо, он был плохо закреплен, и от вибрации сполз со своего места. В результате "сползли" со своих мест начальник осветительского цеха и его заместитель.

А на следующее утро ко мне явился милиционер для привода меня в военкомат, так как я не пришел на медкомиссию. Отсюда мое послание Коле.

Вчера, гремя вооруженьем,
Ко мне ввалился строгий гад.
Принес он высшее решенье
Вести меня в военкомат.
Как видишь, новости плохие.
Невольно душу гложет страх.
Ведь гибнут люди, и какие!
Как Волков, Раглис, Шлиппенбах.

Комиссия на этот раз признала меня годным к службе в нестроевых частях. А в осветительский цех, после случившегося, прислали нового начальника. Модест Борисович стал его заместителем. Наш недавний капитан Валентин Иванович Раглис из зама переведен в рядовые осветители. Найдя другую работу, он вскоре уволился. Возглавивший цех Алексей Петрович Васильев оказался человеком вразумительным и спокойным. Превосходно знал и любил свое дело. В молодости он работал осветителем у Станиславского в Москве.

К нам относился неплохо. Кстати, это он создал мне условия для окончания школы, освобождая от многих репетиций. Но шагнуть выше десятилетки мне в тот год не удалось. Армия путь преградила. В качестве солдата я совершенно не представлял себя, как не представлял себя без театра. Прощаясь, написал

Тебе, тебе пою родная,
Галерка милая моя.
Я люб тебе, я это знаю,
И я люблю, люблю тебя!
Здесь всё до мелочи знакомо,
Мне дорог каждый уголок.
Любую трещинку, как дома,
Я б перечесть на память мог.

Здесь за пять лет передо мною
Тысячелетья протекли.
Не на картинах, а живою
Я видел прошлое Земли .
Египтян древних быт и нравы,
Руси седую старину,
Средневековья век кровавый
И пережитую войну.

Здесь силу музыки и пенья
Впервые в жизни я познал.
Не раз здесь черпал вдохновенье,
Не раз друзей здесь принимал.
Но скоро, скоро, дорогая,
Через порог твой не моя,
Перешагнет нога чужая.
Но не забуду я тебя.

Прощай галерка! Я не знаю,
Что заготовит мне судьба.
Друзей и театр покидаю
Надолго ль? Может навсегда...
Тебе, тебе пою родная,
Галерка милая моя!
Люблю! И помнить обещаю.
Не забывай и ты меня.
                   2 июня 1951 г.

Пожалуй, это мое единственное любовное стихотворение. Перед призывом в армию Эрато сжалилась надо мной. А вот Ваве одна из водимых ею строк пришлась не по душе.

"Друзей покинуть нельзя, - сказал он. - Дружба сокращает расстояние".

По его мнению, верность нашей дружбы преуспела за эти годы. Начало положено. Разлука уже не страшна. Он сам уезжал на практику, куда-то на Дальний Восток, и считал, раз начало положено, дружбе крепнуть.

"Начало, -процитировал он Плутарха, - половина всего". Значит, мы еще только на середине, в будущем дружба станет крепче и прочнее.

С такими доводами нельзя было не согласиться. Но менять слова в Гимне галерке я не стал, дабы сохранить благосклонность музы Эрато. Ведь ни она, ни я Плутарха не читали. Может, когда-нибудь она надумает еще раз услужить мне.

Проводы в армию даже Колю Федичкина настроили на лирический лад. Ранее лирических стихов, я точно знаю, он не писал. Правда, однажды воодушевился на очень теплый рассказ о проводах меня в Выборг. Тогда я отплывал на старой "калоше", колесном пароходе "Анохин" к моим единственным родственникам. Тетю Таню, мамину двоюродную сестру со стороны Бакуниных, и дядю Борю Скибиневских, живших до войны в Пушкине, мне удалось разыскать еще в 48-м году. Я ездил к ним в город Койвисто (ныне Приморск), а затем они перебрались в Выборг. Тогда Коля и описал мои проводы. Образно и задушевно.

Но это была проза. И вдруг теперь он посвящает мне танго. Слова и музыка написаны им.

Быстро ночь проходит, ночь последней встречи.
Злое время мчится так, что не догнать.
Хочется, чтоб дольше длился этот вечер,
Но не в силах время мы заставить ждать.
Вот уж солнце всходит, близко расставанье.
Может жизнь не скоро нас с тобой сведет.
Мы бы много дали в этот час прощанья,
Чтоб узнать, что завтра нас обоих ждет.

Припев:

Пускай пройдут года разлуки.
Настанет вновь свиданья час.
Я жду тебя, мой друг, и танго звуки
Сквозь расстояние сближают нас.

Может быть ты скоро в дом родной вернешься,
И тогда мы снова встретимся с тобой;
Ты мне скажешь "здравствуй", скромно улыбнешься,
Может поцелуешь, друг мой дорогой.
Жду я этой встречи, жду и твердо знаю:
Может быть не скоро, но вернешься ты.
Снова будет вечер в день веселый мая,
И тогда наверно сбудутся мечты.
                   12. 06. 51.

Свое танго Коля исполнил под гитару. Оно всем очень понравилось. в том числе Ивану Петровичу Яшугину, который вместе с женой пришел меня проводить. А всего на прощальном вечере, кроме друзей, было еще восемь человек. Среди них - Модест Борисович Сережей, конечно же Верочка с Люсей, Владимир Николаевич Милиант и сама радушная хозяйка. Маститые гости простились, а она бодрствовала с нами до утра.

И... вот уж солнце всходит, близко расставанье.

_______________________________________
*В пересчете с наших купюр - 2 рубля 20 копеек.