Часть четвертая

ЗАПИСКИ ОСВЕТИТЕЛЯ

Моим первым спектаклем, на котором я работал в должности осветителя был балет "Лебединое озеро". Незанятым в идущей картине или действии находиться за кулисами не разрешалось. Я был из числа занятых, так, как направлен, работать на планшет в помощь бригадиру Сергею Яковлевичу Мельникову. Буквально затаив дыхание, я наблюдал за волшебством танца прославленной балерины Татьяны Вечесловой. За кулисами, шелестя пачками, напоминавшими раскрытые до отказа зонтики, сновали стройные девушки из кордебалета. Готовясь к выходу на сцену, кто-то из них разминался, принимая странные позы, остальные внимательно следили за виртуозными па легко порхающей по сцене балерины.

Между первой и второй кулисами стояло кресло, а неподалеку на длинном штативе возвышался прожектор, названный за его высокий рост "журавлем". Мне поручили следить, чтобы в сутолоке его не столкнули балерины. Когда сольный танец Одетты закончился, и на сцену плавно выплыли балерины-лебеди, на кресло со стоном тяжело опустилась Вече-слова. Ее страдальческое лицо сделалось некрасивым. Она глубоко и часто дышала. Кастелянша обмахивала ее полотенцем. А из зала доносились аплодисменты. Кордебалет, выстроившись на сцене полукругом, замер в ожидании. И вот глаза Вечесловой ожили, лицо засветилось деланной улыбкой, и она, мгновенно преобразившись, с изящным стремительным жестом весело выбежала на поклон.

Так продолжалось несколько раз. Особенно на балу у принца после быстрого и динамичного танца в роли Одилии в последнем акте. Ранее, пока работал в мимансе, я впервые увидел Вечеслову в "Бахчисарайском фонтане". Она танцевала Зарему. Говорили, что это лучшая ее роль. Кресла за кулисами в этом балете ей не ставили.

Какой тяжелый хлеб у балерины, подумалось мне. Я не знал, что в "Лебедином озере" Вечеслова танцует крайне редко. Зато узнал, что хлеб осветителя, работающего на планшете, физически тоже нелегок. Мой первый день работы мог вполне оказаться и последним. При перемене декораций мне следовало перенести "журавль" на другое место. Не одолев и двух шагов, я упал вместе с ним. Да еще разбил светофильтр. Уборщица срочно выметала стекла, чтобы они не повредили пуанты. Когда я зарабатывал на кусок хлеба, точнее на кусочек в мимансе, изображая, как говорил Федичкин, "народ", невольно обратил внимание на процветавшую в театре кастовость. После завода видеть это странно. С одной стороны театр ослеплял своим блеском, а с другой - такое несоответствие советской пропаганде, раздувавшей ежедневно миф о всеобщем, якобы равенстве, завоеванном рабочим классом.

К низшей ступени театральной иерархии относились как раз рабочие. И миманс, как тягловая сила в артистическом цехе. Нести копье в строю египетских воинов значительно легче, чем таскать прожектора. И значительно унизительнее в молодом возрасте, если работать "артистом" миманса постоянно. Так что - прощай театр! - подумалось мне после позорного падения с прожектором. Но при этом не учел одного. Мне, как я уже упоминал, везло на начальников. Вместо того чтобы с треском уволить, начальник осветительского цеха Модест Борисович Волков переводит меня с планшета на осветительскую галерею. Там прожектора без штативов. Передвигаются они по рельсам. Прожекторов одиннадцать, по два на каждую кулису, и один дополнительный. На заднем плане в случае необходимости стоял "воробей". Он хотя и на штативе, но был легок. Таково было совершенно новое для меня хозяйство, с которым я должен был управляться во время спектакля. Не один, конечно.

Куда включать, куда направлять луч прожектора, какой ставить светофильтр или прибор для определенного светоэффекта - сразу запом-нить все это было просто невозможно. Вправлял мозги мне неприветливый здоровенный парень Володя Череменин. Забыть бы его, да фамилия застряла в голове исключительно благодаря Федичкину. Коля мгновенно откликнулся четверостишием.

"Впредь светить я не намерен!" -
В гневе Нижний гасит свет.
А пердила Череменин
Улыбается в ответ.

Попадание в самую точку здесь, увы, относилось только к удачно подобранному эпитету. Все остальное было как раз наоборот. Светить я готов сколько угодно. Но в голове образовалась каша от многочисленных спектаклей. Даже когда один из них повторялся через неделю, как упомнить все до мелочей? Свет с галереи зачастую меняется несколько раз в течение одного действия, и даже картины. Стоило мне что-нибудь перепутать, Череменин отнюдь не улыбался, а бежал жаловаться начальнику цеха. Не знаю, чем бы все это закончилось, если бы его не призвали в армию. Теперь я стал приезжать в театр часа за три до начала спектакля, чтобы по выпискам самому разобраться: что, где, куда, когда. Работая самостоятельно, не только разобрался и запомнил, но и установил, согласовав с регулятором, постоянные гнезда включения для каждого прожектора. За что инициатива моя была отмечена как рационализаторское предложение. Этим я упростил работу при быстрой перемене картин не только себе, но, оказывается, и регулятору. То же самое рекомендовано было сделать и осветителям галереи, расположенной над левой стороной сцены.

Так, нежданно-негаданно угодил в передовики. Работал я с увлечением. Еще бы! Столько спектаклей пересмотреть, стольких артистов знать! Далеко не каждому так подфартит.

Сцена Мариинки потрясала не только своими размерами, но и количеством актеров в разнообразном гриме и одеянии. В антракте одни артисты хора или кордебалета могут заполонить весь буфет. Перекусить заходят и солисты. Однажды, прочитав опубликованные в театральной газете стихи балетного артиста Юрия Монковского, я решил их переделать на свой лад, перенеся место действия из гримуборной в буфет, как бы на общее обозрение.

То здесь индусы и факиры,
То скоморохи и шуты,
То козлоногие сатиры,
То принцы чистой красоты.

Пока на сцене - пыль столбом,
И край работы непочатый,
В буфете за одним столом
Сидят монах и черт рогатый,
Тореадор и оборванец,
Преступник беглый и король,
Смотря какой на сцене танец,
Какой спектакль, какая роль.

Коля увидел переделанные стихи у меня на столе. Придя, домой, я обнаружил лежавшую на них приписку.

Когда еще и дон Кихот
Собой украсит этот сброд,
Исход я вижу наперед.
В буфете набивать живот
С идальго - шаг до безрассудства.
Он рыцарь долга, ты искусства.
Тебе лучом лишь изловчиться,
Ему же с мельницами биться.
Сидеть с шутами нет резона.
Долг королю велит у трона
Торчать, а не в стенах буфета.
Тебе - водить нас без билета,
Тореадору - бить быков
В лучах твоих прожекторов.
От разных лиц пестрит в глазах.
Буфет - и тот наводит страх!
Тянуть с получки до получки
Тебе сложней, чем руку к ручке.
(Не к дамской ручке, а к перу).
До встречи завтра поутру!

Не знаю, что побудило Колю сделать такую приписку. "Просто скрадывал время в ожидании тебя", - пояснил он. Тут явно не обошлось без впечатлений от "Дон Кихота". На днях он смотрел с галерки этот балет. В нем много массовых сцен. При большом количестве участников можно было без риска сводить его в буфет. В антракте с непривычки закулисная жизнь впечатляет. В каких только нарядах там не шествуют! А в буфете, можно сказать, трутся возле тебя. Времени в обрез . С первым звонком надо бежать прожектора ставить. Столы все заняты. И тут два "испанских гранда" мне машут рукой. Потеснившись, сажают нас рядом. Это очень удивило Колю. "Как? В театре - без году неделя, а многие артисты тебя знают?" Так уж получилось … Слух обо мне прошел по всей сцене великой благодаря режиссеру оперы, Николаю Николаевичу Гладковскому. На репетициях нередко раздавался его голос из зала, разносимый репродукторами:

- Ты что уснул там, шведский полководец!? Пора переходить с ночи на день.

Для меня это означало замену темно-синих светофильтров на желтые. А для находящихся в зале и на сцене подобное обращение вызывало любопытство моей персоной. Так как слухи в театре распространялись со скоростью звука, вещавших на сцену репродукторов, то вскоре меня знали уже не только оперные, но и балетные артисты. Некоторые солисты оперы, проведав, что я живу один, старались меня опекать. Театр во время войны находился в Перми, многие ужасов блокады не испытали, голод прошел мимо них стороной, не коснулся и теперь. Софья Петровна Преображенская под разными предлогами даже приглашала к себе домой. Опека такой знаменитости вскоре возымела резонанс. Я стал вхож в артистическую ложу. Случалось, боковые декорации давали мне передышку в некоторых картинах, и теперь я шел полюбоваться ими из зала не иначе как в ложу бенуара.

Однако этим дело не ограничилось. В скором времени меня включили (без уплаты взносов) в список участников капустников. По окончанию этого своеобразного действа в главном фойе накрывался стол. От осветительского цеха в них принимало участие только двое: Модест Борисович, управлявший общим светом, и Ольга Лебедева из осветительской ложи. Ныне третьим, надеюсь, не лишним стал я. К софитам и рампе теперь добавились лучи с двух галерок. Более яркий свет на сцене пришелся кстати. Капустники были веселые, танцевально-вокальные. Устраивались они в выходные дни по понедельникам. В разгрузочное от подготовки к премьерам время, как и сегодня. Номера пока самые что ни на есть безобидные. Четверо мужчин, надев пачки и пуанты, лихо исполнили танец маленьких лебедей. Или же Моня, артист оркестра, толстенький и очень маленького роста, танцевал хана Гирея в паре с известной балериной Аллой Шелест. Шуточная сцена заканчивалась попыткой Гирея поцеловать Марию с принесенной ему табуретки.

Смешны были и оперные сценки с перефразированными словами о своих театральных неурядицах. С намеком на них вслед прошли два балетных номера. И все же, шутка в сталинские времена - дело рискованное. Вдруг не так истолкуют. Тогда беда! Правда, арестов при жизни Жданова в театре не было. Он часто приезжал на спектакли, в антрактах приходил на сцену, демонстративно пожимал всем руки. Иное дело, когда кто-то из высокопоставленных приезжал из Москвы. Подходы к театру оцепляла милиция. Без театрального пропуска к служебному входу не подойти. Трамвайная остановка переносилась. В театре нам выдавали ра-зовые пропуска с указанием мест перемещения. Самые строгие ограничения были у артистов. Уборные - сцена - буфет. И все! Наиболее свободными в перемещении были мы, потому как осветительские ложи находились в зрительном зале, регулятор - в трюме, большая часть аппаратуры - на сцене, высоко над ней - галереи. Иногда даже на галерее дежурили тихари. Помнится, в первом акте "Дубровского" были задействованы все прожектора. Эффект пожара требовал сложных манипуляций. И тут сдохла лампа, именно "сдохла", так как взорвалась, да еще обдала меня градом мелких раскаленных стекол. Тихарь от неожиданности схватился за пистолет.

- Спрячь пушку, и быстро тащи того "воробья", что на штативе, - крикнул я тихарю, стягивая с себя рубашку, чтобы избавиться поскорее от обжигающих шею и грудь осколков. Кагэбэшник послушно принес прожектор, и эффект горящего дома был восстановлен.

- Теперь у меня есть помощник, - одобрительно сказал я парню. - Когда прожектор поостынет, заменим лампу. Один прожектор всегда должен быть запасной. - Втолковывал я, будто и впрямь его поставили мне в помощь. Ха-ха!

Кто только к нам не приезжал! Я видел Ворошилова, Микояна, Молотова, и однажды - Берию. Хорошо хоть, только однажды. Такую встречу век не забудешь!

О том, что будет "кто-то", мы знали заранее. Заменили все лампы в прожекторах. Перед зданием театра полно милиции. Трамвайную остановку перенесли, чуть ли не за три часа до начала спектакля. А внутри, минут за десять до первого звонка, прикладные места в центральном пролете партера были заняты молодыми людьми в черных штатских костюмах. На сцене тоже перебор, возле каждой кулисы стояли подтянутые пришлые. Пропуска проверялись, чуть ли не на каждом шагу. Даже когда я поднимался к себе на галерку, попросили предъявить пропуск. А на самой осветительской галерее, разумеется, уже ждал меня "компаньон". На сей раз постарше и посуровее, так что его услугами я воспользоваться вряд ли б рискнул. Да и спектакль был без "волн" и "пожаров". Выруча-лочка "воробей" мог спокойно оставаться на месте.

Второе действие состояло из двух, так называемых, положений, то есть из перехода от яркого солнечного освещения к затемненному ночному. Переходить надо плавно, потому эта работа ложилась на регулятор. В антракте мне позвонили из регулятора, и попросили срочно к ним зайти, сверить включения. Раз срочно, я быстро спускаюсь вниз, и вприпрыжку бегу по сцене к винтовой лестнице, ведущей в трюм. И у самой лестницы возле режиссерского пульта вдруг налетаю на Берию. Не знаю, кто из нас больше перепугался. Он, конечно, ничего подобного тоже не ожидал, и сквозь пенсне пронзил меня уничтожающим взглядом. К счастью, он и крикнуть не успел, как я скатился вниз по лестнице, не считая ступенек.

- Что с тобой? - удивились в регуляторе, глядя на мое перепуганное лицо.

- Берию чуть с ног не сбил! - Весь взмыленный плюхнулся я на стул.

Больше я ничего не сказал. Хотя его испепеляющий, пронизывающий насквозь, взгляд все еще ощущал на себе. Разом включения смешались в голове. Кое-как разобрались.

Из регулятора, пройдя под сценой, вышел из трюма с противопо-ложной стороны, чтобы не сталкиваться с тихарями, мимо которых пробегал. Мало ли что Берия мог им шепнуть. Выручила свобода передвижения по закоулкам театра, предоставленная осветителям ведомством Лаврентия Палыча.

До буквы "а" вместо "ы" в подобном написании отчества я своим мальчишеским сознанием еще не дошел, но давно понял, почему меня долго мурыжили с поступлением в осветительский цех. Кого-то, стоящего выше отдела кадров, беспокоил не вылупившийся только что из яйца мон-тер, а моя фамилия. Это подтвердило присланное мне на дом письмо из Москвы. И не откуда-нибудь, а из института Маркса -Энгельса-Ленина-Сталина. Мне, 18-летнему мальчишке, с обращением по имени отчеству. Институт спрашивал, не сохранилось ли в нашей семье что-либо из пере-писки Бакунина с Марксом? Глубоко копнули! Хорошо хоть до отца не докопались. Он в Ленинграде никогда не жил, потому и сведений о нем не было.

Не попади я тогда в театр, наверное, жалеть бы особо не стал. О чем жалеть, не зная цену потери. Но теперь мне трудно представить себя без театра. Оживлять светом декорации, создавать объемность домов и башен, нарисованных на огромном полотне, приближать искусственно созданное к натуре, учиться видеть красоту и создавать ее своими руками при постановке новых спектаклей - что может быть интереснее и увлекательнее такой работы в мои 18 лет.

Со школой получилась осечка. Хотя по сравнению с заводом свободного времени стало гораздо больше, но для совмещения с учебой в

10-м классе все же недостаточно. Ребята в цехе мне нравились. Среди девчонок выделял двух. Посылал иногда в осветительскую ложу Вере Шишовой и Люсе Виноградовой шутливые записки. Вот одна из них, написанная ради развлечения во время слишком затянувшейся оперы "Борис Годунов".

Здорово, девчонки! Ну, как вы живете?
Как тянется долго сегодня "Борис".
Когда же конец бесконечной работе!
Скорей бы домой. Там друзья собрались.

Письмо знаменательно отнюдь, не блистательностью слога, а лишь поводом его написания и указанной датой - 23 ноября 1946 года. Это была суббота. В полку наших друзей прибыло. Вместе с Витей Сморкачевым, сообразив кое-что для стола, ждали меня Костя Поляков и Валерий Купецкий (в общении - Вава ). Ко мне домой они пришли впервые. Этим и знаменательно 23 ноября 1946 года.

С этого дня началась наша дружба, верность которой мы пронесли через всю нашу жизнь. Костя и Вава - одноклассники Вити, с которыми он подружился уже в другой школе. Все мы жили на Васильевском острове. Встречались в основном у Кости, поскольку он жил в отдельной квартире. С деньгами было туго, но на бутылочку всякий раз наскребали. Ваву выпитая стопка склоняла к юмору. Под смех разговор лучше запоминался. Рассказчик он был интересный, много читал, многим увлекался. Читать любили все мои друзья, потому их споры зачастую были познавательны. Я запоминал названия книг. Пробел за четыре года у меня образовался изрядный. Восполнял его преимущественно на монтировочных репетициях. Обстановка самая благоприятная. Направишь прожектора, куда скажут, и бывает подолгу никто больше не беспокоит. За книгой и репетиция не такой длинной кажется.

Частые встречи с друзьями, пока мы собирались вчетвером (разговоры в большой компании, как правило, ведутся ни о чем), дали многое не только по части литературы. Кто-то побывал в Русском музее, кого-то увлекали путешествия. Беседы касались сведений самых разносторонних. Иногда мы углублялись в историю. Тут я чувствовал себя уверенно. А когда разговор заходил о театре, готов был на весь вечер выпустить своего любимого конька. И не безрезультатно. Не раз кого-нибудь из желающих проводил окольными путями к себе на галерку.

Особенно облюбовал закулисную жизнь Каши. После того, как я несколько раз его тайком протащил, галеркой он пренебрег. Разгуливая внизу, Эрик так примелькался там, что стал проходить через служебный вход, делая вид, будто лезет за пропуском. Коля Федичкин признавал только галерку. Больше всего ему нравилась музыка "Пиковой дамы" и "Орлеанской девы". Ваве нравилась сама процедура проникновения ко мне на осветительскую галерею окольными подвальными путями. Он процедуру прохождения сравнивал с "тремя кругами ада" Данте. Ему, как и мне, ближе по духу была опера. Он с удовольствием шел на любую.

Где, как не здесь могла сложиться самая благоприятная обстановка к поиску себя. Здесь появились мои первые публикации в местной газете "За советское искусство". Меня, можно сказать, пестовал ответственный секретарь этой газеты Владимир Николаевич Милиант, опытный журналист старой школы. Закулисная жизнь во время спектакля сугубо индивидуальна. Она отличается степенью твоего участия в нем, которую каждый оценивает по-своему. Попытку отразить свое видение закулисной жизни помог Владимир Николаевич. Так появилось самое первое мое печатное произведение. Фельетон под названием