СПЕКТАКЛЬ ИДЕТ…
Интересно, как бы реагировал зритель, если бы мы вдруг перенеслись к временам Шекспира, и вместо величественной картины лунной ночи в "Аиде" на сцене поставили колышки с надписью "храм" и "вода"? Мне кажется, на этот счет расхождений во мнениях не будет. Никому не ново, что успеху спектакля в значительной степени способствует его художественное оформление.
Еще сегодняшний зритель стоит у станка, или сидит на лекциях в аудитории, а на сцене уже давно кипит работа. Если бы вам удалось в это время оказаться здесь, до вашего слуха долетели бы следующие фразы: "Кончайте катать Мазепу. Пора вешать Фауста".
Любителей острых ощущений придется разочаровать. Ни коляски для гетмана, ни виселицы на сцене вы не найдете. Речь идет всего лишь о декорациях вчерашнего и сегодняшнего спектаклей.
И вот часовая стрелка приближается к восьми… Раздаются звуки увертюры и занавес взвивается кверху. Взору зрителя открылась картина мрачного кабинета доктора Фауста. Пока его ум "ответа жадно просит у Творца", мы постараемся с высоты осветительской галереи столь же жадно рассмотреть, что происходит по воле творцов этой картины, называемой Прологом. Возле огромного глобуса, из-под которого в "адском пламени" должен появиться Мефистофель, мы, к удивлению своему, увидим двух лежащих на животе осветителей. У каждого в руках по две длинных проволоки. Через несколько минут осветители, размахивая ими, начнут создавать эффект летающих над глобусом искр. Из зала явление дьявола выглядит мистично и красиво. Красиво выглядит и заклинание цветов. Партер аплодирует. Но если вы захотите узнать, как это делается, то достаточно подняться на 1-й ярус. Оттуда вы увидите кварцевые лампы, по мнению художника, так искусно спрятанные в кустах.
Но вернемся на галерею. С высоты видно все, что происходит на сцене и за кулисами. Если читатель, восторгаясь музыкой и танцами в роскошной сцене Вальпургиевой ночи, даст полную волю своей фантазии, то пусть не пугается, когда его выведет из этого состояния совсем не гармонирующий с льющимися аккордами голос репродуктора: "Верховые, не забудьте, что по первой повестке надо развязать колонны, а по второй - давать развал". Это тов. Ермилов говорит в микрофон заученную фразу рабочим, знающим свое дело во многом лучше их начальника.
И вот по мановению руки Мефистофеля, а не Ермилова, колонны лихо разлетелись во все стороны. Мы видим темницу, где томится Маргарита. Опера заканчивается спасением ее души. Занавес опускается. И тут нашему взору предстает еще одна выразительная картина. Все эти маститые старцы в монашеском одеянии, пришедшие спасать душу Маргариты, дикой толпой ринулись за кулисы, бросая куда попало свечи и прочие предметы бутафории. При этом в дверях темницы образовалась такая давка, что монахам, пожалуй, было бы целесообразнее подумать о спасении своей души, нежели души Маргариты. Впрочем, подобную картину мож-но наблюдать не только в "Фаусте".
Коля Федичкин тоже смотрел "Фауста" с моей галерки. Все, о чем написано тут, он видел своими глазами. Даже больше, так как фельетон здесь приведен в сокращении. В зрительный зал, правда, я его не водил. Кварцевые лампы, с помощью которых распускались бутоны цветов, были видны и отсюда. Коля считал, что видеть скрытые от зрителей трюки интереснее, нежели гадать, как они делаются.
Чтение фельетона навело его, как он сказал, на мысль о контрастах. С одной стороны парадность, сопровождавшая спектакль, с другой - убогость моей тесной, не всегда прибранной комнаты. За критику, которая, кстати, имела действенность (кварцевые лампы спрятали тщательнее в кустах, концы проволоки удлинили, чтобы осветители могли искрить, не лежа за глобусом, а стоя в кулисах), Коля сравнил меня с пыжащейся Лягушкой из басни Крылова. Пыжащейся в надежде стать равной с недоступными по равенству. Владимир Николаевич Милиант считал, что фельетон расширил узкую тематику театральной газеты, пишущей в основном об артистах. Коля Федичкин взглянул на ту же проблему с другой коло-кольни.
Быстро час за часом мчится,
Сладкий сон Николе снится.
Снится Коле сладкий сон,
Что богат и знатен он.
Что живет в огромном доме,
Денег куча у него.
Сам Модест, как на приеме,
Поздравлять пришел его.
Нету краше и богаче
Человека на Руси.
(На работу он, тем паче,
Ездит только на такси).
Обитатель ресторанов,
Всех артистов знает он.
Даже сам В.Г.Ульянов
Раз прислал ему поклон.
Кашеварова с Дудинской
Ему руки жмут при встрече.
Он же, по натуре свинской,
Только гордо вздернет плечи.
Их зовет - Наташа, Оля,
А об отчестве - ни речи.
Сам забыл, что был лишь Коля,
А не Николай Андреич.
Но не долго сон сей длился.
Стук ужасный в дверь раздался.
Управдом опять явился,
А Никола не смотался.
"Денег нету, не просите,
Но как только получу,
Право скоро… извините,
За квартиру заплачу".
С деньгами у меня действительно было не густо. Оклад осветителя несколько отличался от заработка ведущих солистов. На Колину картину контрастов явно повлияла им же установленная противоположная полярность наших знаков. Скудные средства его угнетали гораздо больше, чем меня. Недаром он любил повторять: "Человек, имеющий тысячу долларов, в десять раз лучше того, кто имеет сто". Я привык к нехваткам и относился к ним терпеливо. Вите, с его плюсовым характером, была ближе моя позиция. Так что не всегда наши равные "знаки" отталкивались.
Когда начинались репетиции, сперва монтировочные, а потом с артистами, я домой приходил только ночевать. Так продолжалось до премьеры. С друзьями встречался в основном по понедельникам, если не считать редких ночных бдений с Колей, и еще более редких случаев удачного протаскивания Вавы или Вити к себе на галерку. Дневные часы во время монтировок были, как я уже говорил, библиотечными часами, а на репетициях с артистами и на спектаклях предавался всецело зрелищу, музыке и работе. После генеральной репетиции и премьеры расписание и режим дня коренным образом изменялись. Похоже, изменялись они и у Коли. Почему-то количество лекций в техникуме частенько укорачивалось. Витя еще был в школе, а Коля уже у меня. Дел у нас с ним, как всегда, - невпроворот. Коля вслед за электрической мухобойкой сделал себе детекторный приемник, а затем ПДФ (пистолет-драндулет Федичкина). Я стал выпиливать детали для ПДШ. Не оставаться же в стороне от столь заманчивой затеи. Правда и без того в моей комнате всяк сюда входящему был уготован громкий салют. Сперва взрыв раздавался в дверях, потом в стуле при использовании его по прямому назначению. Казалось бы, мои "салюты" никакого отношения к театру не имеют. И тем не менее…
Однажды я забыл включить предохранитель на стуле и сам сел на него в присутствии Аскольда Макарова. Хорошо хоть сам сел, предложив гостю более удобную оттоманку. Потому взрыв был воспринят с юмором. Аскольд пришел ко мне впервые. Его заинтересовал приключенческий роман "Пещера Лейхветса", изданный как приложение к журналу "Нива". Целую стопу этих маленьких книжечек я обнаружил в подвале с остатками наших вещей. Чтиво сперва пошло по рукам друзей, потом осветителей, затем дальше. Каждое такое приложение обрывалось на 30-й странице, иногда даже на переносе слова. Бывало, я давал такие книжечки одним, а возвращали его другие. И не одна не пропала. Вот что значит театр! Аскольд уезжал куда-то, и ему захотелось дочитать все сразу перед отъездом. Он мой ровесник, потому общение с ним было непринужденным. Даже "салют" оценил по достоинству, что побудило меня похвастаться главным взрывом, которого он, к счастью, на себе не испытал. Я показал ему действие взрывного устройства у двери.
- Оно безопасно для входящего, так как открывающаяся во внутрь комнаты дверь перегораживает капсулу с пистоном и порохом. Снимается с гвоздика это нехитрое устройство открывающейся дверью. Аскольд сказал, что непременно использует мою идею для некоторых гостей.
Любопытно, что об использовании взрывного устройства я случайно услышал от другого танцора, испытавшего на себе эффект подобного "салюта". Причем в выражениях не очень лестных.
- Макарову мало своего грохота на сцене, так он еще и дома грохочет, - говорил завистник собравшимся возле курилки актерам.
Дело в том, что Аскольд, в отличие от других недавних выпускников хореографического училища, не овладел бесшумным прыжком во время танца, тем не менее роль Вацлава в "Бахчисарайском фонтане" поручили ему. Так что слишком громкое наше соло на первом его и моем спектакле было подстать одно другому. Я грохнулся с прожектором на планшете, он громыхал, касаясь сцены, после каждого прыжка. Далее можно провести еще одну параллель. Через месяц-другой я постиг все премудрости работы на галерке, Аскольд стал бесшумно порхать по сцене. На том параллель и окончилась. Мои "виртуозные" действа с одиннадцатью прожекторами никем, кроме осветителей регулятора, замечены не были. Даже снайперское попадание "будкой" (узким лучом) в движущуюся цель в темноте тешило только меня самого. Иное дело - артист.
Аскольд постоянно работал над совершенствованием техники танца. И многого достиг. Это заметили не только зрители. Благодаря высокому росту, статной фигуре, легкому, искусно отработанному прыжку, выразительным движениям в танце, ему стали доверять ведущие роли. И вот он уже принц в "Лебедином озере", в "Спящей красавице", в "Золушке", блистательный Феб в "Эсмиральде". Забегая вперед, скажу, что на премьерах таких известных современных балетов, как "Шурале" Ярулина и "Спартак" Хачатуряна, Аскольд Макаров танцевал в первом составе. К нему пришла настоящая слава. Даже сам Арам Ильич Хачатурян признал его лучшим Спартаком. Но он сказал это в устном приветствии, я решил подтвердить письменно.
Спартак, не Красса берегись.
Пойми, Аскольд, прыжок твой ввысь,
Хотя блестящ и полон грации,
И вызывает гром овации,
Ты потолка остерегись!
Вдруг продырявишь декорации...
Трудно сказать, что нас сблизило с Аскольдом Макаровым. То ли удачное отваживание неугодных ему гостей с помощью моего салютования (я своими взрывами, наоборот, привлекал мужскую половину гостей), то ли искренней радостью его успехам, что в его постоянном окружении не всегда бывает так. И хотя балетная тема, особенно ее терминология, для меня подобна китайской грамоте (я мог легко перепутать па-де-де с адажио), мы находили общую тему для разговора.
Не по случаю ли сложной терминологии мне запомнилась поездка в поезде с балериной Ниной Козловской, выступавшей в основном в па-де-труа? На первом году моей работы в театре я слышал этот термин, но не отличал его от трио. Козловская пояснила мне, что трио относится к оперным исполнителям, а не к балетным. Вот таким профаном я оказался с ней в одном купе по дороге в Будогощь. В этом захолустье театр шефствовал (вряд ли по своей воле) над одним из колхозов. Ради одного концерта из балетных и оперных номеров везли даже кое-какие декорации, исходя из размеров клубной сцены. Тогда художественному оформлению придавалось большое значение. Стало быть, необходим и соответствующий свет.
Помнится, стояла июньская жара.
Поезд битком.
Нас зачем-то везут
В Будогощь - ставить спектакли.
Связан с политикой
этот маршрут.
Тут рот - на замок!
Не так ли?
На заре своей туманной юности я уже кое-что соображал в подобных делах. Потому этот куплет огласке не подлежал. Да и продолжение я прочитал Нине значительно позднее, когда наши отношения были примерно на равных, то есть почти дружеские.
Среди пассажиров,
Замечу кстати я,
Вдруг куда-то исчезла кастовость.
В нашем купе
началась демократия
С обоюдного слова -
Здра-а-сте!
Еду в компании двух балерин.
Одна солистка,
другая - в корде.
Вместе играем, вместе едим,
А попробуй,
сунься к ним в городе.
Помню дождь...
Нету долго трамвая.
Мимо "Москвич" балеринний свищет.
Посадит?
Черта-с! Она стодолларовая,
А ты - нищий.
Но сегодня нас вместе варила
Жара-кухарка
в вагоне бегущем,
Пока светить не устало светило
В Будогощи.
А вот Игоря Бельского моя муза обошла стороной. Он был года на два старше. Я впервые увидел его, как и Аскольда, в "Бахчисарайском фонтане". Пластика, динамика его движений, позволяющих мгновенно изменять рисунок танца, потрясла даже меня, мало смыслящего в балете. Зал же неистовствовал в аплодисментах. То же самое происходило в половецких плясках в опере "Князь Игорь". Первоначально, если случалось повстречаться с ним в коридоре, я даже здороваться стеснялся, как и с другими знаменитостями. Такими, как пожилые педагоги Федор Васильевич Лопухов и Агриппина Яковлевна Ваганова, примабалерины Наталья Дудинская, Татьяна Вечеслова, Алла Шелест, Фея Балабина, ведущий солист, главный балетмейстер Сергеев, великолепные танцоры Каплан, Фидлер. К их рангу я причислял и Бельского. Потому личное знакомство с ним стало полной неожиданностью.
На работу до глубокой осени я ездил на велосипеде. Оставлял его в углу под лестницей при входе в наш цех. И вот как-то на репетиции на галерку позвонил Модест Борисович, и сказал, что меня хочет видеть Игорь Бельский. Я обалдел, конечно. Оказалось, Игорю срочно надо было куда-то съездить. Он попросил часа на полтора воспользоваться моим велосипедом.
Смешной случай произошел с Игорем при возвращении. В служебном 14-м подъезде сменившаяся охранница его не пропускала. В помещении театра не полагалось оставлять велосипеды, да на них никто и не ездил. Мне же, в виде исключения, Модест Борисович выхлопотал разрешение у начальника пожарной охраны. Пришлось и тут выручать Игоря.
Естественно, после этого случая мы стали с ним здороваться при встрече. Дальше - больше. Поначалу разговоры чаще касались бытовых тем. Игорь, как многие, жил в коммуналке. Театр, однажды поделился он, тянул с обещанной квартирой. В первую очередь отдельную квартиру давали народным и заслуженным артистам. У Игоря звания еще не было. Квартирный вопрос решали местные власти, звание утверждали в Москве. "Что свершится раньше?" - Пожал он плечами. Разумеется, обо всем этом я услышал впервые. Мне ни то, ни другое не светит, хоть изобрети я северное сияние на сцене. Просветил он меня при более тесном знакомстве и насчет сложной обстановки, сложившейся в коллективе балета. Очень трудно было продвинуться молодым. Все ведущие роли крепко держали маститые. Игорю взять "крепость" удалось. Характерные танцы изначально требуют виртуозности и выносливости. Они у него удивительны. Это видно было при частых повторах на репетициях. Его общительность привлекала к себе, и, конечно, у него было немало друзей в театре. Но с ними я знаком не был. Да и виделись мы с Игорем не так уж и часто. Факты, перечисленные здесь, и как бы слитые воедино, следовало бы значительно раздвинуть во времени.
Однажды, будучи у Игоря в гостях уже в полученной отдельной квартире, он поинтересовался моей родословной. Мне после столь тщательной проверки, открывшей дорогу в театр, опасаться подобного разговора не стоило. Я рассказал о простреленном в боях сундуке генерала Шлиппенбаха, ныне стоящем в коридоре возле общественного телефона в нашей коммуналке, о чудом сохранившейся иконе Богоматери с пометкой о Полтавской баталии. Игорь все собирался их посмотреть, да так и не собрался. Я же со своей стороны спросил, не имеет ли он отношения к знаменитому роду князей Бельских? Вопрос привел лишь к обоюдному удивлению моим знанием и его незнанием. Пришлось сослаться на моего дедушку, пробудившему интерес к истории. Я рассказал о двух боярах Бельских, сыне и отце, сподвижниках Ивана Грозного в Казанском и Ливонском походах. Об остальных Бельских знания мои были довольно смутны, за исключением того, что все они - Гедиминовичи.
- Фамилия Бельские достаточно распространенная, - сказал Игорь. - Так что в дебри средневековья смысла нет забираться. Ради Бога, не говори никому о своих исторических экскурсах. Кому-нибудь встрянет такое, брякнет, и уже не удержишь! Вспомни, как случилось с тобой... Лучше быть "шведским полководцем", чем "танцующим князем". Ни к каким Гедиминовичам мои пра-пра отношения не имеют.
- Один из представителей этого рода, князь Голицын, нам известен по опере "Хованщина" в исполнении Ульянова, - перевел я разговор на другую тему.
- Тебя бы следовало в местные генеалоги записать, - засмеялся Игорь.
- Нет уж, уволь. Нынче такая должность не светит. Лучше я прожекторами буду светить.
По молодости сойтись со сверстниками не сложно. Достаточно пус-тякового повода, вроде велосипеда, или совместной поездки в Будогощь. А вот как мне удалось познакомиться с маститыми оперными певцами - с Иваном Петровичем Яшугиным и Иваном Павловичем Алексеевым - толком и сам не знаю. Доброе расположение ко мне Софьи Петровны Преображенской тут явно ни при чем. Оно выражалось заботливостью. С ними у меня сложились иные отношения. Началом, скорее всего, послужили их нередкие застолья с моим бригадиром Сергеем Яковлевичем Мельниковым. С Сережей (он просил называть его так) я часто делился впечатлениями о прослушанных операх, об исполнителях. Встречаясь с ними, он мог обмолвиться об этом. Сережа работал в театре с довоенного времени. Женат был на артистке оркестра. В артистическом кругу считался своим. Бывало, рассказывал мне о давних, не идущих ныне, спектаклях, о про-шлых знаменитостях - Ершове, Собинове. Восхищался Пичковским, который иногда, правда, давал "петуха", но оставался неповторимым Германом в "Пиковой даме".
Я в свою очередь восторгался Демоном в исполнении Алексеева. Слова его партии знал наизусть. Сравнивал с другими певцами, особенно в том месте, где он брал высокую для баритона продолжительную ному: "И будешь ты царицей ми-и-и-ра, подруга вечная моя". Сравнения оказывались не в пользу остальных, как по тембру голоса, так по внешности и игре. А какой он был Онегин! Статный, с приятными чертами лица. Вполне можно было понять Татьяну, влюбившуюся в него. Зритель, я уверен, разделяет искреннюю взволнованность Тамары, видя на сцене столь обворожительного Демона, к тому же с приятным и сильным голосом. Столь же высокого мнения я был о Яшугине.
Похоже, что мои высказывания были переданы им. Мало того, что Сережа пригласил меня однажды на "пиршество" к себе домой с их ведома, так еще и разговор зашел о моей оценке их исполнения. Будто и впрямь я что-то смыслил в вокале.
До поступления в театр мне, по мнению Коли Федичкина, "медведь наступил на ухо". Но за время работы на галерке слух у меня немного развился. Еще недавно Коля тщетно пытался научить меня петь не фальшивя "О, дайте, дайте мне свободу!" А теперь я мог уже различать мелодию, во время звучания которой необходимо действовать световыми эффектами. В "Руслане и Людмиле", например, надо точно в определенный момент спроецировать на струю пара летящие комья травы и сучья, якобы, поднятые вихрем дующей на Руслана головы. Струя пара вырывалась из ее губ и служила экраном. В этот момент звучит только музыка, так что проекцию приходится давать на слух. Дуть и петь одновременно нельзя. Потому мужской хор за сценой, имитирующий голос головы, вступает позднее. Повестку режиссера мне заслоняли другие прожектора. Аплодисменты, доносящиеся сейчас из зала, ведь приходятся и на мою долю. Эффект этот в сочетании с гнущимися верхушкам кустов действительно выглядит натурально. Рабочие дергали их за веревочки. Художник К.С.Коровин славился зрелищными декорациями. Выдумка использовать пар в качестве киноэкрана, возможно, и не его, но декорации "Руслана и Людмилы" впечатляют. Стоило постараться, это же первая русская опера. А вот в афишах имя его не значится. Нельзя! Такой-сякой, как посмел он сбежать за границу в 23-м году.
Работа на осветительской галерее мне по душе. И все же, самому интересно знать, к чему больше склоняется она: к театру в целом, или к технике света? Для осветителя одно от другого неотделимо. Он не может, как артисты, жить, ограничиваясь только сценой. Иначе работа среди прожекторов превратилась бы в чисто механическую - включил, направил, переключил, покрутил, и сиди, жди следующих манипуляций с полным равнодушием к танцам, пению, музыке. Какая была бы тоска! Конечно же, душа моя принадлежит театру. Его зрелищности. Всей только ему присущей атмосфере, включая взаимоотношения в коллективе нашего цеха.
В осветительском цехе каждый ответственно относился к своей работе. Она разная, и совсем не походит одна на другую в регуляторе, на планшете, на галерее и в ложе. Даже по правую и левую сторону сцены не идентична в ходе спектакля. На галерке самый ответственный момент связан со светоэффектами. Представляете, что произойдет, если вдруг перегорит лампа, а другие прожектора заняты, вот-вот начнется рассвет. Потому, первым делом, считал я, необходимо побеспокоиться о заначке. А это не так-то просто. Лампы на строгом счету. Поменять можно только в обмен на перегоревшую.Тут уж нашего Кузьмича не проведешь. По возрасту, он был самым старшим, и мы именно так к нему обращались. А за глаза величали иначе, зато романтично - Скупым рыцарем. Как хозяина инвентаря, дрожащего над сокровищами: батарейками, цветными стеклами, лампами. И все же мне иногда удавалось обвести его вокруг пальца. Это случалось при обмене всех потемневших и вздувшихся ламп. Свиснешь незаметно одну, а потом поменяешь на новую, когда кто-нибудь из высоких гостей вновь пожалует в театр.
Долго ждать не приходилось. Самые высокопоставленные "театралы" из Кремля посещали преимущественно оперу. Возможно, это объяснялось подражанием вкусу Отца народов. После такого умозаключения будем считать, что моя муза делает реверанс опере исключительно ради запасных ламп. Та незабываемая встреча лицом к лицу, практически, со вторым лицом в государстве, естественно, не могла не вдохновить мою музу на очередное послание Федичкину.
Ах, если бы не опера,
Не встретил бы я опера,
Который держит "пушку"
И ушки на макушке.
По случаю присутствия...
Но стоп! От словоблудствия,
Простите, словоблудия,
От лишних буквиц (буде я
Скрывать их в закорючке),
Недалеко до взбучки -
Не от цензуры - дуры,
От властной той фигуры,
Которая в пенсне...
Аж, вспомнить страшно мне,
Как просверлил насквозь
Кинжальный взгляд. Авось,
Уместно "взбучкой" кроткой
Нарек я тень решетки.
Этому трагибравурному словоизлиянию предшествовал еще один куплет. Вообще-то, от перестановки мест слагаемых сумма не меняется, но только в математике. А когда слагаемыми становятся строфы, то восприятие целого может стать иным. И оно стало. В данном случае по причине неуместного соседства с резюме о подражании некими вкусу Некого, кстати, запретившего джаз. При соседстве с куплетом, воспевающим мое оперолюбие и джазовоздержание, перестановка слагаемых в данном случае необходима.
Ах, если бы не опера,
Сам никогда не допер я
До проникновения
В божественное пение.
Скажи, когда б не опера,
Допёр бы (а не допер) я,
Что классика и джаз
Сродни, как хрип и глас?
Ответ на реверансы чуткой к произошедшему музе вскоре лежал на моем письменном столе.