Эвакуация
На пасху, 4 апреля 1942 года, в день нашего с мамой отъезда, город сильно бомбили. С Финляндского вокзала эвакуируемых матерей с детьми отправили пригородным поездом до станции Ладожское озеро. Несколько раз при появлении вражеских самолетов поезд останавливался, и нам предлагали укрыться в придорожном лесочке. Но фашисты не обращали внимания на пассажирский поезд. Самолеты большими группами летели по направлению к городу. Когда одна группа возвращалась назад, над лесом появлялась другая. И так продолжалось довольно долго. Что в это время творилось в городе - подумать страшно! Район наш, относящийся к Гавани, опасен был из-за близости Балтийского завода и "Севкабеля", а рядом с домом во дворце культуры размещался военный госпиталь. Фашисты никого не щадили, даже раненых. Потому наш дом подвергался большой опасности. А ведь там оставалась тетя Ина. Скибиневские, наши родственники со стороны Бакуниных, жили в другом, менее опасном районе. Но о них последние два месяца мы ничего не знали. Мама опасалась эпидемии в городе с наступлением весны. И потому стала хлопотать об эвакуации.
К вечеру мы благополучно добрались до Новой Ладоги. "Благополучно" вполне можно взять в кавычки, так как последнюю довольно значительную часть пути мы ехали по льду Ладожского озера почти по кузов в воде. Из-за мутного слоя воды шоферы не видели воронок, и одна машина впереди нас вместе с людьми ушла под лед. Правда, сам я этого ужаса не видел, так как сидел к кабине спиной, пряча лицо от встречного ветра. Узнал об этом в Новой Ладоге. Там число жертв значительно увеличилось. Причина в том, что нам выдали продукты сухим пайком сразу на три дня. Изголодавшиеся люди, естественно, набросились на еду. Далеко не всем удалось удержаться и поделить полученное на три части.
Их смерть была мучительной. И я, наверное, не смог бы удержаться, не будь рядом мамы.
Посадка в теплушки тоже была ужасной. Когда подали состав, все, кто мог двигаться, ринулись занимать нары в нижнем ряду. Я почувство-вал, как людской поток со всех сторон сжал меня и поднял наверх. Я сперва закричал, испугавшись, но когда осознал, что нахожусь в вагоне, обрадовался и бросился занимать места в нижнем ряду. Мама, услышав мой крик, хотела быстрее подняться и сильно поранила ногу о заменявшую ступеньки скобу. К счастью у мамы были бинты и дезинфицирующая мазь. Я чувствовал себя виноватым. Если бы не заорал с перепугу, когда меня сильно зажали, мама не повредила бы второпях ногу. Теперь маме трудно стало вылезать из вагона при команде начальника поезда: "Срочно покинуть состав!" Такие команды раздавались при появлении фашистских самолетов. В начале первого дня пути воздушную тревогу объявляли дважды. Но все обходилось благополучно. Немецкие самолеты пролетали мимо и эшелон не бомбили. И вот - третья тревога. На этот раз поезд остановился в поле. Вдоль рельс тянулась лишь узкая полоса кустиков. В случае бомбежки в них укрыться нельзя. Женщины с детьми побежали дальше. Мы вслед за ними. Смотрим - "Мессершмитт" дал круг и стал резко снижаться. Кто где находился, разом, как по команде, плашмя легли на холодные мокрые комья. Я бросился на землю позади мамы. Раздалась пулеметная очередь. Засвистели пули. Я уткнулся лицом в землю, ничего не видя. Страх за маму преобладал над другими ощущениями. Машинально накрыл затылок руками. Пули так близко свистели, что казалось, они могут попасть только в голову. Вскоре удаляющийся рев самолета заглушили душераздирающие крики и плач. "Мама! Мамочка!"- закричал я, протирая залепленные грязью глаза, - "Ты где?" Я закричал: "Ты где?" а не "Ты жива?"
Допустить ужасное - и мысль не позволяла, и язык не поворачивался. Мама протянула ко мне руки. Я вскочил, и тут же почувствовав резкую боль в ноге, упал. Минуту назад напряжение под градом свистящих пуль было столь велико, что уязвимой, повторяю, мне казалась только голова. И я не почувствовал как пуля зацепила раздувшуюся от цинги но-гу.
При эшелоне своего врача не было. Но среди ехавших, таких же ослабевших, как и все остальные, к счастью, оказалось несколько медиков. Они оказали первую помощь уцелевшим. Но что творилось на поле, достаточно одного взгляда, чтобы содрогнуться! Каким извергом оказался фашистский летчик! Ничего человеческого не осталось в нем, если он мог с бреющего полета расстреливать женщин и детей. Наш вагон после варварского налета заметно опустел. Двое женщин лишились детей. Их рыдания были невыносимы.
-Я не ожидала, что эвакуация будет такой. - Сказала мама, поглаживая меня по голове.
Вологда нас встретила приветливо. По эвакуационному удостоверению на вокзале нас накормили горячим обедом. Пострадавшим оказали врачебную помощь. Некоторых увезли в больницу. Осиротевших детей сняли с эшелона. За несколько дней пути (поезд подолгу стоял на полустанках) мы ощутили и внимание, и заботу. И в других городах к эвакуированным ленинградцам относились с сочувствием.
В середине апреля заметно потеплело. "Буржуйку" стали протапли-вать не для тепла, а для подогрева еды или кипятка. Так мы ехали и стояли, ехали и стояли. На больших станциях нас регулярно кормили. Казалось, мы немного окрепли. Хотя рана болела и передвигаться было труд-но, но благодаря моим цинготным "слоновьим" ногам, пуля кость не задела.
На станции Грязи с рук продавали соленые огурцы. Мы забыли, ко-гда ели их в последний раз. Искушение было велико. Мама решила, что наши желудки за двадцать с лишним дней пути окрепли и могут выдержать заворожившее нас лакомство. Купив огурец, мама разделила его на две половинки. Мы тут же съели их с кусочком хлеба. Полученное удо-вольствие через некоторое время обернулось кошмаром. У нас у обоих расстроился желудок. Этот кошмар объясняется одним словом - теплушка.
В Сталинграде нас сняли с поезда и отвезли в госпиталь для эвакуированных. Дальнейший путь наш прервался 30 апреля. Тогда мы еще не знали, что он практически прервался и для остальных. Немцы стремились к Кавказу и взяли Армавир. Путь на юг был отрезан. Рвались они и к Волге. Сталинград стал подвергаться бомбежке. Особенно яростно - в майские праздники.
Госпиталь разместился в здании школы. В бывших классах кровати стояли в несколько рядов. Палата была женской. Но меня положили рядом с мамой. Желудок мне через несколько дней вылечили. Рану на ноге обрабатывали ежедневно и меняли повязку. Выдали костыли, так что в хирургическое отделение я добирался самостоятельно. А маме с каждым днем становилось все хуже и хуже. Поднялась температура, по вечерам доходившая до сорока градусов. Врач предупредил меня, что организм ее очень ослаблен. Поддержать может только усиленное питание. Необходимо иметь сливочное масло и молоко. Врач разрешил мне выходить за пределы госпиталя. Рынок оказался не очень далеко. На костылях я преодолевал это расстояние ежедневно в поисках свежего молока. Цены на рынке бешеные. За неделю я истратил почти все деньги, взятые в дорогу.
Но спасти маму не удалось. 8 мая она умерла. Я не мог этому поверить. Я растерялся. Был в ужасе и, кажется, почти невменяемым. Мне что-то говорили врачи. Меня утешали женщины нашей палаты. На следующий день врач после обхода сказал, что я подлежу выписке. Рана моя опасений не вызывает. Достаточно амбулаторного лечения.
- Но мне больно опираться на ногу, - пробормотал я, вставая.
- Мы оставляем тебе костыли.
- А куда я должен идти? У меня и денег не осталось на дорогу. Врач сочувственно посмотрел на меня. Подумав, ободряюще сказал:
- Обратись в горисполком. Там тебе помогут с билетом и с деньгами.
Но когда из кладовой принесли чемодан с нашими носильными вещами, тут и врач понял, что на костылях мне с таким грузом не управиться. Мы ведь уезжали из Ленинграда в стужу. Собрали в дорогу все самое необходимое. Мама на вокзал везла меня на саночках вместе с этим чемоданом. Теперь в нем находились еще и зимние вещи. Из раздумья врача вывела подошедшая к нам молодая соседка по палате, которую сегодня тоже выписали из госпиталя.
- Я налегке. Удирала от немцев в чем была. Мне тоже надо ехать.- Сказала она. -Так что помогу мальчику добраться до исполкома.
Врач согласился. Так я впервые оказался в кабинете представителя власти, к которой, зная судьбу отца и рассказы близких, относился с большой опаской. И вдруг я почувствовал, и даже почти ощутил физически, искренность подлинного участия к безысходности моего положения.
- Уехать даже с нашей помощью будет нелегко, мальчуган. Деньги на дорогу мы тебе дадим. Но это не делается молниеносно. Придется подождать до завтра. А вам, девушка, - обратился к моей провожатой этот, как оказалось, совсем не страшный человек, - я советую поторопиться. Поезд на Камышин отправляется через полтора часа. Возможно, это последний пассажирский поезд отсюда. Если билетов не окажется, обратитесь к дежурному по вокзалу, или к старшему кассиру. Вот вам соответствующая бумага, как беженке.
- А раненый мальчик?
- О нем мы позаботимся сами. Спасибо, что помогли до нас добраться. В Камышине на поезд вряд ли сядешь, сама понимаешь, какая роль железной дороге нынче отведена. На пароходе до Саратова доберешься. Там с поездами полегче будет. - По-отечески перешел на "ты" этот добрый человек.
Он снял трубку. Пока мы прощались с Соней, так звали мою провожатую, я толком не разобрал его разговора, хотя понял, что речь шла обо мне.
- Долгонько ты до нас добирался. - Глянул он в мой эвакуационный листок.- А еще какие-нибудь документы, кроме свидетельства о смерти матери, у тебя имеются?
- Вот, -достал я из маминой сумочки ее паспорт и свое свидетельство о рождении.
- Это хорошо, что все документы есть. В дороге пригодятся. Уж больно путь дальний предстоит. Прописка у матери ленинградская, и ты в ее паспорте записан. Лады. На, держи. И смотри, не потеряй. Документы - вещь важная.
Я совсем перестал бояться власти. Выходит, она бывает и доброй. Вдруг послышалась частая пальба.
- Зенитки бьют, - спокойно сказал я. Вскоре послышались два мощ-ных взрыва, от которых слегка задрожали стекла в окнах кабинета. - Бом-бят, а почему сирена не воет?
- У меня радио выключено, чтоб работать не мешало. А ты молодец, не дрогнул. Из огня да в полымя попал, ленинградец. У нас пока что бомбежки редки. В основном по железной дороге метят гады. Как бы твоя спутница в городе не застряла. Амбулаторное лечение в справке из госпиталя тебе предписано. Где ногу-то покалечил? В Ленинграде?
- В дороге. Только не сам. Фашист с самолета нас расстреливать стал. Самолетов несколько летело. Бомбежки ждали. Эшелон остановился. Не хочу вспоминать. То кровавое месиво на поле до сих пор перед глазами стоит. В основном женщины с маленькими детьми ехали.
- Да, беда... Не знал. Извини. -Тут зазвонил телефон. Городской начальник что-то ответил и вызвал секретаршу. Попросил ее позаботиться обо мне и по возможности чем-нибудь побаловать. В дверях мы столкнулись с военным. Секретарша напоила меня сладким чаем со сдобной булочкой. О таком лакомстве я даже не мечтал . Вскоре меня снова пригласили в кабинет. Поздоровавшись, военный командир внимательно посмотрел на меня и сказал:
-Взял бы тебя, ленинградец , сыном полка, да время неподходящее. Немец во всю на нас прет. Тебе не в полк, а в госпиталь бы не мешало. Он у нас на том берегу. Военврач осмотрит, тогда и решим, что делать дальше.
Дальше произошло невероятное. Я снова увидел Соню на борту парохода, следующего вверх по Волге в Саратов. В воинской части мне обработали рану, дали какую-то мазь, снабдили продуктами на дорогу, проездным билетом, деньгами, перевезли через Волгу вместе с ранеными солдатами, и через два дня посадили на пароход. Соня села на него в самом Сталинграде. Поезд на Камышин не ушел из-за повреждения пути при бомбежке. Оказывается, второй бомбой был сильно поврежден и наш госпиталь. По мнению Сони мы вовремя выписались. Я никак не воспринял ее высказывание. Смерть мамы, хотя она умерла у меня на глазах, я был не в состоянии принять за реальность, так как не мыслил себя без нее. И неважно где находиться, здесь, или там, лишь бы быть вместе. Я не представлял себе жизни без мамы, и потому не верил в ее смерть. Просто пассивно следовал обстоятельствам. Еду куда-то, и ладно. А куда, зачем - все равно. Если бы не Соня, я вряд ли рискнул идти в горисполком. Забота власти, в том числе и военной, сверкнула ярким лучиком, обогрела и погасла в бесконечном пути к месту назначения в Таджикистан. При за-держках на пересадках, зачастую длительных, мне говорили: без тебя у нас забот хватает. Война. Выбирай сам. Либо - детдом либо следование по маршруту согласно документу. И я следовал.
Детдом у меня ассоциировался с первой эвакуацией на Валдай. Хотя детдом наверняка пострашнее той пшенной каши и нар в школьном здании. Конечно, случайная встреча с Соней на пароходе и дальнейшие мытарства вместе с ней на поездах в какой-то степени спасали меня от полного одиночества в повседневном калейдоскопе мелькающих посторонних лиц, но душевности в ней я не чувствовал. К вниманию ко мне подспудно вкрапливалась какая-то корысть. Позднее, когда мы приехали в Курган, где жили ее родители, и где мне пришлось лечь в больницу из-за ноги, корысть эта проявилась. Может быть мелочная по сути, но мною была воспринята очень болезненно. В дороге быстро кончились 500 рублей, полученные в Сталинграде, и мне приходилось продавать мамину одежду. Но я берег, как дорогую память, ее золотые украшения - брошку, браслет с драгоценными камнями и обручальные кольца. Когда ногу мне подлечили и выписали из больницы, в тот же день к Соне пришла подруга и попросила дать ей на вечер ее золотую брошь с сапфиром. Соня подала ей знак молчать. Но я все слышал, все понял. И не смолчал. За дочь вступилась ее мать. От нее я узнал, что Соня и браслет несколько раз надевала.
- Как же можно без разрешения. Это же мамины вещи, мамины!
- А ты сам-то к нам с чьего разрешения пожаловал? - Со злорадством спросила Сонина мать.
- Я ехал не к вам, а в больницу.
- Видали? Пока он в больнице отлеживался, я оказывается маткино пальто и одеть не могла! Одела бы, да побрезговала. Вы в Ленинграде, говорят, полгода не мылись. В эшелонах все вшивые ехали. Так я твой чемодан в чулан от греха подальше упрятала.
Я посмотрел на Соню в надежде на заступничество. Она молчала. Всякое в дороге бывало, но такого отношения к ленинградцам нигде не встречал. Ни от кого подобного не слышал.
Если собрать воедино все произошедшее во время трехмесячного пути из Сталинграда в Пенджикент, то описание всех перипетий вполне хватило бы на приключенческую повесть. Преимущественно со знаком минус. Сколько одних пересадок с большими задержками было! В Саратове, Уфе, Кургане, в Новосибирске, Алма-Ате, Ташкенте. И везде, везде война. Я чувствовал себя потерянным на территории огромной страны. Среди грохочущих составов с танками, пушками, молодыми солдатами, изредка проскальзывали пассажирские поезда. Все куда-то ехали. У всех свои беды, война никого не щадила. Я старался не вспоминать свои дорожные мытарства, чтобы ими не отягощать отчаяния от своего одиночества, которое особенно давало о себе знать в средней Азии. Постараюсь придерживаться того же и теперь. Потому очерчиваю мысленно на карте огромную петлю, и на том ставлю черту под минусовыми подробностями моего многодневного маршрута. Пусть ярче вспоминаются просветы. Разве можно забыть Сталинград. Но я был слишком подавлен, чтобы до кон-ца оценить те условия, в которых там не только не отвернулись от меня, а окружили вниманием и заботой. Исключая Курган, поездку вместе с Соней я оцениваю знаком плюс. В пути возле меня все-таки постоянно нахо-дился человек, видевший в госпитале мою маму. Это как-то сближало. По ленинградскому эвакуационному листу кормили только на больших станциях. Столовую еще надо было найти и дойти до нее. Соня приносила обед в вагон. Зато, когда деньги кончались, заставляла самого заниматься продажей маминых платьев, что приучало меня к самостоятельности. Я благодарен ей. Этим она помогала мне выходить из оцепенения.
По дороге из Кургана в Новосибирск тоже произошло одно незабываемое знакомство, которое не вписывалось в повседневную сутолочную обстановку переполненных до отказа вагонов.
- Лэто на дворэ, а вы тут в духоте сидите. Кто провэтрится хочет, дэнежку шутя заработать? - Тут неожиданно появившийся молодой чело-век, судя по акценту и внешности - грузин, метнул в верх монетку. - Рэшка ваша, орел мой. Ставлю рубль. Кто смэлый?
Один из пассажиров бросил двугривенный на торчавший из под лавки мешок. Грузин метнул монету, поймал, и разжал кулак.
- Орел! Моя взяла. Мнэ твоих дэнег не надо. Возьми, папаша. Проигрывает тот, кто мало ставит. - Он бросил на мешок трешку. - Провэрим. За тэбя ставлю, папаша. Гляди. Бросаю, ловлю. Рэшка! Твоя взяла. Заби-рай, я честно играю. Давайте еще раз провэрим. - Он вынул из кармана пятерку, протянул руку, обернувшись вокруг. И тут заметил меня.
- Ай, ай! Какой худой и блэдный. Ты чей?
- Ни чей. Один еду.
- Тогда на тэбе и провэрим правоту моих слов. - И он заменил пя-терку на червонец. - Выпадет рэшка, значит выигрыш твой. Если орел, тогда ничего нэ подэлаешь. - Он щелкнул пальцем, монета, кувыркаясь, взлетела к потолку. Ловко поймав, разжал ладонь. Все ахнули. Монета лежала решкой вверх. Фокусник протянул мне червонец . Я отказался брать.
Этого он не ожидал, глянул растерянно, но руки не отвел.
- Долг за мной нэ пропадет. Ты откуда едешь? Как тэбя звать?
- Звать Колей. Еду из Ленинграда.
- Вот оно что! Тэперь Сибирь кормилица наша. Кушать хочешь?
- Хочу.
- Пайдем со мной , Коля. Это твой чемодан? Оставь его здэсь. Люди ленинградца нэ обидят. Присмотрят за мэстом. Ну, вставай! Я тэбя говяжьей тушенкой угощу. А кто в монэтку сыграть, или в картишки попытать счастья захочет, пра-а-шу в пятый вагон. - Он театрально кивнул головой.
Так состоялось знакомство с этим необычным попутчиком. На вид ему лет двадцать пять. Он действительно был грузином, веселым, общительным, неунывающим. Каждый раз он угощал меня такими вкусными редкостями, как масло, копченая рыба и колбаса. Звали его Гиви, но иногда он представлялся Гришей. Ко мне он был расположен и говорил, что хочет мне помочь. Он ехал в полупустом мягком вагоне один в купе. Такая роскошь в военное время была по карману не каждому. Здесь даже проводницы появлялись, тогда как в общих вагонах я видел их только при посадке. Чаще к Гиви заходили поиграть в картишки офицеры. Тогда он надевал гимнастерку. На ней позвякивали медали. Как- то раз один из проигравших повел себя агрессивно, высказался на счет уклонения от фронта. Гиви весь напрягся. Но сдержался.
- Я свое отвоевал, -и он задрал рубаху. Весь правый бок у него был изуродован шрамами. Вместо того, чтобы прогнать гостя, Гиви улыбнулся. - Чем бузу разводить, дарагой, могу дать тэбе возможность отыграть-ся. Ничего проще быть нэ может. Я ставлю твою проигранную тыщу на кон и прэдлагаю простой спор. Надо нэсколько раз сказать бэз запинки: "повар, сапожник". Нэужели нэ сможешь? Клади тыщу. Скажешь, и обе твои. Все по честному. Мальчик свидэтель. Он блокадник. Его нэльзя обижать нэдоверием. Будэшь отыгрываться?
- А в чем хитрость?
- Никакой хитрости. Я говорю тэбе фразу, ты сразу же отвечаешь: "повар, сапожник". Задумался, засмеялся, вставил лишнее словечко, тогда хана. Пять раз подряд по такому условию отвэтишь бэз запинки, и твоя взяла. Спорим?
В открытую дверь заглянула проводница.
- Люди в соседних купе отдыхают. Вы очень громко разговариваете.
- Заходи, Муся. Сэйчас все тихо будет. За успэх гостя выпить нэ грэх. Порэжь пока колбасу, будь добра. Ну как, условия понятны? Начи-наем.
Наступила полная тишина.
- Харошая па-агода стоит, дарагой.
- Повар, сапожник.
- В огородэ бузина, на дэреве рэпа.
- Повар, сапожник. - Отвечал гость без запинки. Но по голосу чув-ствовалось, что волнение его нарастало.
- А мы просо сэяли, сэяли.
- Повар, сапожник.
- Эх ты, бузина с рэпой! Быстро же ты проиграл. Рот скривил. Ха-ха! Гони тыщу.
- Как? Почему проиграл? Я рта не кривил. Это не честно!
- Дэньги ваши, стали наши. Все честно. Ты дважды уже должен был сказать в ответ "повар, сапожник". А ты чего наговорил... Нэ горюй. Тэперь на других легко отыграться можешь. Ученый стал. Садысь. Наливай, Муся. За будущий выигрыш выпить никогда нэ грэх.
Едва гость ушел, Гиви поделил тысячу пополам.
- Это ваши, заработанные.
Я отказался, не считая мое случайное присутствие работой. Приходил сюда, потому как чувствовал искреннее, а не показное внимание ко мне.
- На что ты собираешься жить?
- Постараюсь продать мамину зимнюю одежду.
- Ее надо продать здэсь. На юге отдашь за бэсценок. Муся, помоги Коле принэсти сюда чемодан. Мнэ нельзя. На мэня уже косо смотрят в вагонах.
Когда разобрали вещи, решили, что пальто дорого стоит. Гиви предложил Мусе продать его за две тысячи.
- Сумэешь? Ему на вокзале за такую цену нэ продать. На рынке подавно. Отбэрут, да еще в милицию спровадят, скажут, краденое. Знаю, какие там шайки бродят. Надо парню помочь. Когда в Курган вэрнешься, я опять в твой вагон сяду. Там рассчитаемся. Оставь Колю в своем вагоне. До Новосибирска одна ночь осталась. Вряд ли пассажиры придут. А мнэ пора собираться. На встрэчный поезд билет есть. А здэсь на мэня уже нэ один человек зуб точит. Дэржи дэньги, браток, и сам дэржись. Адрэса дать нэ могу. Ни у мэня, ни у тэбя его нэт. У тэбя в Ленинграде тетя, говоришь, у мэня в Грузии мать и сестренка. Только путь домой нам с тобой нэмец отрэзал.
Мы с Гиви простились. Я ел, пил сладкий чай и даже ночевал в мягком вагоне. Наконец-то я смог без опаски снять с себя толстую куртку, в которую зашил мамины драгоценности. А в Новосибирске пришлось расстаться и с проводницей Мусей. По пути из Новосибирска в Алма-Ату, заметно изменился не только внешний вид пассажиров, ехавших в теплых халатах, не смотря на жару, но и вид за окнами вагона. По обе стороны вместо густых лесов простиралась ровная гладь пожухлой травы. Горы появились на горизонте незадолго до Алма-Аты. Сначала я их принял за цепь странных конусообразных облаков. Почему-то видны были одни верхушки, словно бы плавающие в воздухе. Все здесь выглядело каким-то не таким. Изменилось и отношение к ленинградцам. По эваколисту меня покормили последний раз на вокзале в Караганде. А в Алма-Ате отказались компостировать билет, выданный мне в Сталинграде до Самарканда. Поводом к отказу был срок действия билета, который заканчивался на полпути. Срок закончился еще в Новосибирске, Там мне его продлили благодаря справке из больницы. Здесь никакие доводы и справка не помогли. Даже не поинтересовались, почему я так долго и далеко еду один. Пришлось ехать дальше за свой счет, невзирая на эвакуационное удостоверение. Две тысячи были уже на исходе.
В Ташкенте попытался продать мамин джемпер. На рынке старичок-узбек мне втолковывал: - Пока Гитлер сюда идет, шара-бара не надо, когда Гитлер домой пойдет, шара-бара много приноси.