В N-й раз к Нижнему

Он на танцы шлялся редко,
Больше классику любил,
На известнейшего предка
В общем мало походил.
                                   Н.Ф.

(Эпиграф свой тут ставлю)

Джаз не любить - свести к нулю
Всю прелесть танцев в Мраморном.
В ответ на "глас" я прохриплю
Не оперным трам-та-ра-рам!
Услышит пусть цензура-дура,
Как прохрипит мой ямб булыжный.
И та зловещая фигура
Пускай трепещет, друг мой, Нижний!

Ужасны взрывы на галерке,
Там что ни гость, так лампа дохнет.
А дома стул в твоей каморке
Взлетает вверх! Ну, просто слов нет!

Коль блажь свою насчет решетки
Ты "взбучкой" весело нарек,
Веселье скрась заначкой водки.
Чур, на двоих! На посошок...

А потому - тьфу! на цензуру
И на фигуру сотню раз.
Я попер во Дворец культуры,
Попёр вальсировать под джаз!

Я говорил ранее, что часы своего досуга мы заполняли всякого рода ребячеством, стараясь восполнить украденное войной детство. Доиграть не доигранное. Здесь, пожалуй, больше остальных наших друзей мы преуспели с Колей Федичкиным, изощряясь в разного рода причудах. О войне вспоминать не хотелось. С ней связана гибель мамы, моих родных и близких. От одиночества меня спасали друзья. Я поздно возвращался с работы. Коля, имея ключ, либо дожидался меня, либо оставлял записку. "Попер-допер" - одна из них. Там все остроумно подмечено.

Если бы Коля видел меня мчащимся на велосипеде по безлюдному Большому проспекту, сравнение с известнейшим предком приобрело бы иной оборот. Ярких штрихов для образного воспроизведения картины моей ночной езды, по меньшей мере три. Во-первых, я не просто мчусь во весь дух, торопясь, домой. Я во весь дух горланю арии из опер. Во-вторых, мне часто приходится петлять. Из кустов то и дело выскакивали перепуганные кошки. Мое громкое пение, надеюсь, более мелодичное, чем кошачьи концерты, наводили такой ужас на хвостатых крикунов, что они бросались, чуть ли не под самые колеса. Тут мы состязались скорее в увертливости, чем в пении. И, наконец, третий штрих. Пожалуй, самый важный для очередного Колиного шедевра. Как реагировали на все это случайные прохожие? Наверно девушкам жутковато идти в одиночестве. Мало ли кто может скрываться в темноте за стволами каштанов. От страха что только не померещится. И вдруг, наяву за кустами мелькает полусогнутая фигура. При большой скорости полы куртки полощутся на ветру, уподобляясь взмахам крыльев. Этому явно демоническому видению придает реальность взорвавшее тишину пение.

"Клянусь я первым днем творенья,
Клянусь его последним днем,
Клянусь позором преступленья
И вечной правды торжеством.
Клянусь и небом я и адом..."

И "крылатая" фигура удаляется. От одних случайных прохожих, чтобы промелькнуть мимо других. "Как мимолетное виденье..." - чем не образ для переложения моих прозаических потуг на "чистой красоты" стихи гениального пера Коли Федичкина! Но, увы, он не бродил ночью по Большому проспекту без меня. Если бы "он шел и глядел на прохожих" (как говорилось в моем ранее приведенном четверостишии), в то время, когда я мчался на велосипеде, наверняка смог бы образно изобразить пробегающие по телу мурашки у "девушек пригожих".

Мой ночной репертуар не ограничивался одним "Демоном"! Представьте, вдруг внезапно из-за кустов в темноте раздается громкоголосое:

"Чур, чур, дитя! Не я, не я твой лиходей!"

На сей раз, я возвращался домой под впечатлением "Бориса Годунова". И конечно, в исполнении Яшугина. В Мариинке в те годы другие басы партию Бориса не исполняли. Однажды в нашем театре Бориса пел довольно известный бас из Большого театра Иван Иванович Петров. В потрясающей своей драматичностью сцене у храма Василия Блаженного его Борис ни жестом, ни выражением лица не среагировал на произнесенные Юродивым слова: "Нет, Борис, нельзя, нельзя, Борис! Нельзя молить-ся за царя- ирода".

В окаменелой позе стоял он и в тот момент, когда народ, упав на колени, протягивая изможденные руки, многоголосым хором просил "хлеба голодным". Зрители, пережившие блокаду, обычно немели от этой сцены. В себя приходили, когда занавес начинал опускаться. Но на этот раз аплодисменты не были такими продолжительными, как в тех случаях, когда Бориса играл Яшугин. Именно играл. Я употребил этот несвойственный для оперы термин, потому что о пении не мне судить. У них обоих могучий бас. И все же нельзя не заметить, при исполнении этой партии Яшугиным зритель выходил из оцепенения от столь впечатляющей картины только после вторичного поднятия занавеса. Все многочисленные участники массовой сцены оставались в своих позах. И царь Борис - с поднятой рукой, как бы продолжая кидать народу монеты.

Я поделился своими впечатлениями с Яшугиным. Иван Петрович согласился, что Борис Годунов не должен оставаться безучастным к народным бедам. Тем более что в следующей картине в его монологе звучат слова: "Я пригрел, я приютил их, я выстроил им новые дома..." И все же снисходителен был к Петрову, сославшись на режиссуру.

- В Большом театре считают, что царь не должен сочувствовать народу. Но это между нами, шведский полководец, - сказал он, подражая режиссеру Гладковскому. Тем самым как бы переводя разговор в шутку. - Низких басов и в Москве и у нас, раз-два- и обчелся. Зато в Большом один Максим Дормидонтович Михайлов чего стоит. Бас профундо!

- Я слышал его в "Сусанине". Бас у него и впрямь исключительный. Но особенно он запомнился мне в "Князе Игоре". У нас такого хана Кончака нет.

- У нас вообще басов мало. Плешаков, Луканин, Фрейдков, Ярошенко, бесподобный отец Варлаам. Ну, еще и аз многогрешный, - заключил Иван Петрович, подражая интонации Варлаама на сцене. - Ничего не поделаешь, всего лишь третий послевоенный год.

Яшугин вел занятия в музыкальной школе консерватории. Там набор учащихся тоже пока невелик, сетовал он. В Мариинке не только с басами, но и с тенорами было негусто. Одно время Крутяков с Ульяновым "тащили" чуть ли не весь репертуар, пока не появился Ивановский, молодой драматический тенор. Он мне очень нравился. А лучшего Германа я вообще не слышал. Все лирические партии исполнял Нечаев, хотя голос его ближе к драматическому тенору. И вдруг приезжает Козловский. Когда накануне вечером у подъезда театра появилось объявление о том, что он будет петь Фауста, на следующее утро задолго до открытия касс собралась огромная толпа. Двери не выдержали ее напора. Пришлось срочно вставлять стекла. Такого ажиотажа никто не ожидал. Вечером даже за кулисами набилось множество народа. Никакие запреты тут не действовали. Осветителям планшета пришлось охранять прожектора.

Следующим спектаклем с участием Ивана Семеновича был "Борис Годунов". Он прошел без эксцессов. Билеты распродали заблаговременно. Так что двери остались целы. Но зато какой это был Юродивый! Несколько специфический тенор Ивана Семеновича как будто специально создан для этой партии. Играл он тоже очень выразительно. При поклонах по окончанию обеих картин с участием Козловского восторгу зрителей, казалось, не было конца. Из приезжих так встречали только Вахтанга Чабукиани. Аплодисменты в балете обычно всегда более бурные, чем в опере. Но его принимали особенно восторженно, несмотря на то, что выступал он в Мариинке довольно часто. В основном в "Лауренсии" и в "Дон Кихоте". В высоте и продолжительности прыжка ему не было равных. Он словно порхал по сцене. Партнерша, поднимаемая им, воспринималась как перышко, настолько легки были его движения.

Я никоим образом не хочу умалить достоинств наших великих танцоров. Константин Михайлович Сергеев тоже был неподражаем в виртуозности танца. Но в чем-то он уступал Чабукиани. Пожалуй, в энергичности "полета". Из балерин считаю непревзойденной Наталью Михайловну Дудинскую. В Мариинке никто лучше ее не танцевал. А в "Лебедином Озере" она просто бесподобна в роли Одилии. К сожалению, мне довелось видеть Галину Сергеевну Уланову только в балетах "Бахчисарайский фонтан" и "Ромео и Джульетта". В ее ролях там нет столь экспрессивных танцев, потому мне трудно сравнивать этих двух выдающихся балерин. И все же остаюсь при мнении, что Дудинскую в роли Одилии никто не превзошел.

Ленинградский балет считался лучшим. Недаром, "в области балета мы впереди планеты всей". Хотя песня эта появилась позднее, над истиной время не властно. Несмотря на то, что балет меня волнует меньше, чем опера, мастерство знаменитых артистов производит впечатление. Ежедневно видя спектакли, кое в чем начинаешь разбираться. Балет просто красив, опера еще и глубока. Многие арии мысленно продолжают звучать и после спектакля. Звучание голоса вряд ли возможно изобразить словами. Я, во всяком случае, за это не берусь. "Рожденный ползать, летать не может". Потому не мне описывать невыразимую красоту голоса Сергея Яковлевича Лемешева. Он пел у нас Ленского. На "Евгении Онегине" никогда не было столько народа. Сказать: зал был полон, значит, ничего не сказать. Заняты все приставные места в партере, в ложах и на ярусах, позади сидящих, рядами стояли люди. В спектаклях не принято исполнять на "бис". Пришлось нарушить эту традицию. Сергей Яковлевич вынужден был повторно спеть арию "Куда, куда вы удалились..." Не выдержал и я. Купил в фойе фотографию, единственную оставшуюся, и постучался в гримуборную к Сергею Яковлевичу. Так появилась у меня фотография с автографом: "Коле Шлиппенбаху. С. Лемешев".

Одноместных мужских гримуборных в театре не было. Для него открыли шаляпинскую музейную. Сергей Яковлевич сидел без парика, был лысоват, и выглядел не таким молодым как на сцене и на моей фотографии. Ему было уже за сорок пять. Такого тенора, все говорили, у нас в стране после Собинова не было. В Мариинке - тем более. Правда у нас появился довольно приличный лирический тенор Иван Бугаев. Оперы "Садко", "Чародейка", "Сказка о царе Салтане" значительно оживились с его участием. А вот Ленского, услышав Лемешева, петь не решался. Но вскоре его заставили взяться и за эту партию.По мнению Яшугина, не будь "засова", на который заперта наша страна, как он выразился, перед голосом Лемешева могла померкнуть слава самого Карузо.

Обычно мы обменивались мнениями с Иваном Петровичем в узком проходе возле комнаты для спевок на третьем этаже. Там же у лестницы за углом притаился вход на мою галерею и далее - на колосники. Здесь мы столкнулись с ним и на сей раз. Он видел вчера как я выходил с фотографией от Лемешева.

- Понравился тебе автопортрет Шаляпина, нарисованный гримом?

- Да, он необычен. Под стеклом грим хорошо сохранился. Будто со стены сам Мефистофель смотрит.

- Театральные его костюмы тоже видел?

- Нет. Они были завешены. Да я в основном на Лемешева смотрел.

- Берегут, значит. Там кроме шикарной личной одежды, в которой Шаляпин выходил в роли царя Бориса после коронации, есть презабавный, сшитый по его заказу, костюмчик блохи. Слышал, кто недавно на него претендовал?

- Нет, ничего не слышал.

- О-о! Презабавная история. Она притчей во языцех стала в театре. В концерте после торжественного заседания в честь Октября спеть "Блоху" Мусоргского должен был Фрейдков. Он изъявил желание выйти на сцену в шаляпинском костюме. Ему, разумеется, отказали. Тогда он отказался петь. А программа концерта была уже утверждена в Смольном. Решили не раздувать истории. Выдали костюм. Ну, я заболтался. Пора. Гримерша, наверное, уже ждет. Да и самому сосредоточиться надо. Сусанин - партия ответственная.

У меня тоже время подпирало. В "Иване Сусанине" на колосники приходится взбираться. Подготовить трос к подъему люстры для польского бала. Когда к декорациям добавлялись еще и громоздкие люстры, подъем их входил в обязанность осветителей. Внешне работа пустяковая, но на деле - сложная и ответственная. Требовалось сперва на нужный ролик перетащить трос, потом суметь сориентироваться между какими штакетами просунуть его. Ошибиться нельзя. Ролики я пронумеровал краской. Штакеты не покрасишь. Вот такая незадача. Люстра большая, в виде распластавшего крылья орла. Она будет устрашать нерешительных и воодушевлять воинственных панов на очередной поход:

"Мы Польша, мы слава! Большую добычу получит Варшава". - Прозвучит вскоре напутствие женского хора участникам королевского бала. Мне же для этой картины следовало правильно распорядиться тросом сейчас. В антракте было бы некогда.

Опера прошла, что называется, на высоте. Зрители аплодировали Яшугину, другим исполнителям, и зачастую декорациям. Особенно - сцене в лесу. "Все вьюга, да вьюга, кругом дикий лес. Последний просвет за стволами исчез". - В подтверждение этих слов умело действовали осветители. Такая у нас работа. Если бы все всегда проходило бы гладко!

Однажды, минут за сорок до начала "Евгения Онегина" произошел случай из ряда вон выходящий. Мы с моим временным напарником по незнанию назначения одного из тросов на колосниках задействовали мощный вентиляционный насос. Под сильным напором воздуха подвесные декорации заходили ходуном, огромный столб пыли, поднялся к вентиляционному люку, открывшемуся на потолке, поднялся страшный переполох на сцене. А требовалось как можно скорее поднять огромную тяжеленную люстру и успеть притянуть ее в сторону к самой галерее.

Люстры предназначались для греминского бала, но поднимались заблаговременно. Такая же люстра шла и с левой стороны. Из-за действующего насоса с ее подъемом тоже произошла задержка. Наконец нашу промашку устранили прибежавшие на колосники рабочие. Вой вентилятора прекратился, полотняные декорации перестали бултыхаться, и обе крупногабаритные красавицы, разодетые в блестящие гирлянды, заняли свои временные места. Им была уготована роль запасных игроков до выхода на сцену в последнем акте.

Опера началась. И как в насмешку, со слов "Слыхали ль вы"... Да, пересудов хватало. Вой вентиляционного насоса слышали даже артисты. Вызова "на ковер" к заведующему постановочной части нам долго ждать не пришлось. Обычно строгий Николай Владимирович Иванцов нас удивил. Виновными оказались не столько мы, сколько инженер по технике безопасности. Ему поставили на вид за то, что в свое время не провел инструктаж о "назначении и действии подвижных деталей на колосниках". Когда инструктаж состоялся, мы услышали о колосниках все, что и без того знали. В том числе о подвижной детали, назначение которой испытали на собственной шкуре.

- Поскольку колосники имеют колосниковое строение пола, - втолковывал нам инженер, - то разгуливать подолгу в поисках предмета вашего поиска не рекомендуется, чтобы случайно не наступить или не споткнуться о движущиеся повсюду тросики. Тут осветитель левой галереи Леша Васильев, также приглашенный на инструктаж, не выдержал:

- А, споткнувшись, лежа на пузе, не рекомендуется использовать зазоры в полу в качестве зрительного зала, как бы заманчиво не выглядели фигурки танцоров с такой высоты; - прокомментировал Леша.

Инженер понял иронию, но сославшись на приказ, составленный начальником машинно-декорационного цеха Ермиловым, продолжал инструктаж. И все это в драгоценное дневное время. О, Коля Федичкин, где твоя сатира! Почти часовой инструктаж в теплую летнюю погоду ради крепежной втулки на тросе! И то подвижной лишь раз в неделю по ночам в понедельник для высасывания осевшей от декораций пыли. И сатира такая появилась.

Лица, слышал я, скривило вам
Лишь при ссылке на Ермилова.
Да и ты о той персоне
Раз поведал в фельетоне.
Но сегодня мои строки
Будут очень однобоки.

Нынче я гулял по крышам.
Макс, наш кот, нежданно вышел
С кошкой встретиться соседкой
Перед дальнею поездкой.
Крыши, как колосники,
Тоже очень высоки.

Даже днем, не вижу гаже
Высоты многоэтажья.
Ночью только дураки
Лезут на колосники.
И зачем? Чтоб втихаря
Град пылить Петра царя!

Услыхав про инструктаж,
Собираю саквояж.
Мне не до полемики.
Уезжаю в Пеники.
Дабы пылью театральной
Не дышать в деревне дальной.

Ждать в объятиях природы
Буду у моря погоды.
Буду ждать, бродя окрест,
Свой отъезд, иль твой приезд.

Не пихай в конверт ответ,
А бери велосипед
И скорее приезжай.
Хотя Пеники не рай,
Все ж, какие-никакие
Лес и дали голубые.
Полюбуйся на пейзаж,
И наплюй на инструктаж!

К Пеникам я возможно вернусь. Но в следующей главе. А пока вернемся к осветителям. Начну с Леши Васильева. Точнее, продолжу. Он - пострадавшее лицо, вторично попавшее на инструктаж по моей вине. Присущая ему ироническая усмешка проявилась даже там. Он был шутник по натуре. Общался я с ним большей частью на монтировочных репетициях в часы, как он говорил, длительного простоя. Для меня они были часами самообразования, для него - томительными от скуки. Иногда он звонил мне на галерку поболтать неизвестно о чем, иногда приходил с той же целью. Телефонные разговоры он называл малой школьной переменой, визиты - большой переменой. Леша, пожалуй, был единственный в цехе, кто знал, чем я занят на монтировочных репетициях. И бывало, выручал меня, если я по утрам опаздывал. Видя, что на галерке темно, он бежал в цех расписаться за меня в журнале явок. Словом, был настоящий товарищ.

Сказанное служит фоном
Предстоящим похвалам.
Он легко по телефону
Подражает голосам
Театрального начальства.
И от скуки очень часто
Покупал своей сноровкой
Нас во время монтировки.

На такую покупку однажды и я попался. Художник или режиссер обычно дают указания из зала в микрофон по репродуктору. А тут зазвонил телефон. Слышу в трубке голос Модеста Борисовича. Просит заменить луч на ложе Эсмиральды с желтого на красный. Заменяю, как положено, плавным переходом. Через некоторое время вдруг раздается громовый голос репродуктора: "Правая галерея! Ложе Эсмиральды не публичный дом. Почему вы светите красным?" Смекаю, это говорит художник. Значит сейчас будет читать целую лекцию. В громе репродуктора моего голоса не слышно. Бесполезно ссылаться на начальника цеха. А вот и он появляется на сцене. Размахивает руками, указывая на прожектор. Я возвращаю желтый цвет. Модест Борисович успокаивается, а художник нет. Он с увлечением продолжает свой ликбез: "Солнечный желтый свет символизирует радостное настроение Эсмиральды, ожидающей встречи с Фебом".Я тонкостей содержания балета еще не знаю. Репетиции с артистами начнутся позднее. Так что слушаю с интересом. А на той галерее Леша, вижу, покатывается со смеху. Стало ясно, кто виновник замены свето-фильтров. Я грожу ему кулаком под монотонный голос репродуктора. "Имя Феб, к вашему сведению, означает - солнечный, светлый. Так римляне величали самого Аполлона..."

Тут лекция обрывается. Микрофон берет режиссер, обращаясь к регулятору. Жаль. Не все художники такие словоохотливые. Звоню Леше: - Спасибо за возможность прослушать лекцию про Феба. - Вообще-то главным прицелом на подобные покупки был Янка. Так все в цехе звали Илью Янпольского. Сокращенная фамилия практически стала его именем. Янкиной доверчивости можно было только удивляться. На монтировках он работал вместе с Лешей, помогал и в сложных спектаклях, но в основном закалял мускулы на планшете. Знать постановку света на галерее необходимо в случае подмены. От болезни даже здоровяк Леша не застрахован. И вот на одной из репетиций, Леша, устроив мне "большую перемену", звонит Янке. Нам видно, как Янка бежит по галерке, снимает трубку. Леша, тем временем собравшись с мыслью, говорит строгим голосом:

- Это Янпольский? Вы мне и нужны. Здравствуйте. Иванцев. Мне доложили, вы единственный в постановочной части не прошли противогриппозной прививки. Прививка обязательна для всех. Вы должны быть отмечены в списке. В перерыве немедленно в медпункт. Не задерживайте сведения. Надеюсь, вам дорог престиж постановочной части.

Ай, да Лешка! И манера разговора, и голос в точности как у Иванцова. В перерыве Янка признался, что боится уколов, и не знает, что делать. Процедура и впрямь обязательная. В городе эпидемия гриппа. Все же пошел. Вернулся радостный. Ему дали таблетки взамен укола. Самое время представить его.

Итак, Янпольского портрет.
Доверчив. Не лохмат. Брюнет.
Хотя безус, но "сам с усам" -
По мненью некоторых дам.
Был пущен слух: в стенах ГАТОБа
Среди веревок и пыли
Бал правит яркая особа
В лице Янпольского Ильи.

Тут спорить с дамами не гоже.
Тут промолчать - себе дороже.
Сойдемся в том, коль довод хрупок,
Что каждый шаг его - поступок.
Я в их подсчете буду краток.
И постараюсь без накладок
Лучи направить, не рога
Лишь на последних два шага.

Первый шаг мною уже описан. Не подозревая о розыгрыше, он поборол страх перед уколом, и способствовал престижу, если не всей постановочной части, то осветительского цеха.

"Чем Янка снова нехорош?", -
Спросили девушки из лож.
Помочь заступницам я рад:
В медпункт был смелый марш-парад!
Как ни смешна была покупка,
Все ж первый шаг - в цене поступка.

Был случай в "Орлеанской деве",
Когда старик отец во гневе
Ответа Жанны ожидал,
Вспотевший Янка "гром" давал.
Всем коллективом цеха
Мы падали от смеха
С заступницами в хоре,
Собравшись в коридоре.

Этот случай требует пояснения. Стихотворение написано для конкретного читателя и не полагало выхода за пределы осветительского цеха. Звуки грома, раздававшегося на сцене помимо оркестра, во многих спектаклях были отменены. Очередь дошла до "Орлеанской девы". Главный дирижер Борис Эммануилович Хайкин посчитал, что гром здесь излишен, потому как в найденном им подлиннике партитуры Чайковского никаких пометок нет. Об отмене было сообщено в регулятор и непосредственному исполнителю - бригадиру левой стороны Алексею Васильевичу Малахову. Он один владел управлением грохочущего барабана. Имитировать раскаты грома - тоже своего рода искусство.

Появился отличный повод сделать из Янки "виртуоза". Ребятам из регулятора удалось каким-то образом склонить на это Малахова. А чтобы у Янки не возникло никаких сомнений, в антракте на короткое время дали напряжение на автотрансформатор. На Янку никто зла не держал, относились к нему неплохо, а подшутить любили. Уж очень легко он давал себя провести. Вот и вздумалось пошабушить. Молодые. Работа в регуляторе напряженная. Уставали. Хотелось разрядки. Стоило посмотреть, как старательно Янка на мостике пыль вытирал, весь перемазавшись. Пыли хватало. "Орлеанская дева" редко идет. Но еще смешнее, как он рулевым колесом трансформатора вхолостую управлять тренировался, чтоб гром раскатистым получился. В результате раскатистым оказался общий хохот. Он и помог Янке выйти из транса.

В летние дни мы несколько раз совершили прогулки на шлюпке-шестерке на веслах по Неве и под парусом по заливу. Такие прогулки организовал для нас зам. начальника цеха Валентин Иванович Раглис. Мы отправлялись утром прямо от театра с Крюкова канала и возвращались к спектаклю. В последней прогулке принял участие Янка.

Последней потому, что все "семеро смелых", включая Валентина Ивановича, опоздали на работу. Шел "Медный всадник", очень ответственный для осветителей спектакль. И прогулки запретили. Опоздали мы из-за того, что в заливе обнаружили утопленника. Валентин Иванович долго сигналил флажками стоявшим вдали кораблям. И пока, в конце концов, катер подошел к нам, прошло много времени. На обратном пути ветер был встречный, и мы опоздали. Спектакль задержан не был, мы сообща успели поставить и включить всю аппаратуру за минуту до начала балета, но наш капитан получил выговор. И, как решили ребята, не без помощи Янки. По своей наивности он болтнул при Модесте, что уговаривал Валентина Ивановича не дожидаться катера. Иванцов при разборке случившегося представил нам его поведение как сознательность. Как тут было не взяться за колкое перо.

Себя считал он от рожденья
Закоренелым моряком.
И говорил, что все волненья
Ему на море нипочем.
Но вскоре случай нам помог
С ним побывать в открытом море.
Он вдруг за веслами "продрог",
Дрожа со страху - смех и горе!
Труп - зрелище не из приятных.
Умей тут сдерживать себя.
А он молил: "Скорей обратно".
И стал в верхах героем дня.

Его триумф для Валентина
В конечном счете боком встал.
Наш волк морской давно бы спину,
Не будь он в лодке, показал.
И сразу все нам стало ясно,
За исключеньем одного:
За что пол слабый и прекрасный
Неравно дышит на него?

В коллективе, в том числе и девушки, посчитали, что наш капитан пострадал из-за Янкиной болтливости. К тому же мы лишились ДОСААФовской лодки.

"Записки осветителя" без осветителей не были бы таковыми. Потому следует еще рассказать о тех, с кем я больше общался. Ко мне на галерку пришел работать Эдик Недзвецкий. Одному было тяжеловато иногда. С Эдиком мы сразу нашли общий язык. Он неплохо рисовал, поощрял мою писанину. Притащил откуда-то полку и повесил ее над столом. Первоначально держали там светофильтры, чтоб пожарники не цеплялись. А потом пустили ее по назначению, заполнив книгами. "Библиотека" ему и мне скрасила монтировки. Он даже друзей моих помогал достойно принять, обзаведясь кое-какими предметами сервиса. Словом, с его приходом началась у нас на галерке светская жизнь.

Приступая к жизни светской,
Рифме звонкой буду рад
Слог с фамилией Недзвецкий
Строг при имени Эдуард.
Потому он просто Эдик
И для вас и для меня.
И теперь "аз, буки, веди"
На галерке - символ дня.

Жизнь светская, не скрою,
Не была бы таковою,
Если б не было гостей.
(Иногда моих друзей,
В скобках молвлю мимоходом,
Эдик путаным вел ходом).

"Три круга ада, право,
Прошел! - воскликнул Вава, -
И вот в раю сейчас.
За встречу! Понеслась..."
На галерке гость в ударе
И в своем репертуаре.
Сразу рифма звонкой стала,
Отражая звон бокала.

Пройдя чистилище и ад
Подвальных пыльных анфилад,
Здесь в настроении отменном
Сидит и слушает "Кармен" он.
"От вас, - заметил Вава, -
Приятней, чем из зала
Смотрятся спектакли.
Кармен мила, не так ли?"
И я поддакнул смело:
"Ее ж Смирнова пела!"
Поздней меня повергло в дрожь
Слов сочетание "ее ж".
Страсть моя, меццо-сопрано!
Брякнуть так я мог лишь спьяна.

Стихи по молодости наивны. Но в них как раз и отражена закулисная жизнь, веселая и беззаботная. К тому же они рассказывают о людях, с которыми я непосредственно общался на работе. Моими стихами говорит само время. То время. Эдик дружил с Арием Силуковым. Арик мне тоже нравился. Он работал на правой стороне планшета под нами. Иногда, от посторонних глаз подальше, они с Эдиком уединялись на галерке. Это и было отражено мною в шуточном стихотворении, написанном исключительно для внутреннего пользования.

Эдик с Ариком сидели
На галерке за столом.
Что-то пили, что-то ели,
Толковали о своем.
Но, понятно и без рифмы,
Разливали на троих мы.

Вдруг нежданно грохот жуткий
Нам пирушку оборвал.
"Это лампа сдохла в будке",
В злобе Эдик простонал.

Почесав себе в затылке,
Он прожектор отключил,
И порожнюю бутылку
Вместо лампочки схватил.

Запихал ее в прожектор,
Диафрагму приоткрыл...
"Что за дьявол! Ноль эффекта.
Как же раньше он светил?"

И великий наш новатор
Вызывает регулятор:
"Это ты, такой - сякой,
Вывел мостик мне шестой!?"

Ничего подобного на самом деле, конечно, не было, кроме легкого выпивона и сдохнувшей лампы. Стихи приведены для разрядки затянувшегося повествования, которое далеко еще не закончено. Пять лет, отданных театру, многое значат. Проза - это воспоминания, а стихи - сама моя юность. Потому продолжаю. Следующий факт уже не выдумка. Подлинное описание произошедшего.

Все остальные дни
Мы с Эдиком - ни-ни!
Как Врубель, на галерке
Он Демона портрет
Малюет с оговоркой,
Что он не Врубель, нет!
Но за сравненье это
Признал во мне поэта.
И Эдик рядом еле дышит,
И на пожарника кричит:
"Вон, вон отсюда! Коля пишет,
Зачем ему твой гнусный вид".
Пожарник изгнан. Только взялся
Я кончить стих в один присест,
Как на галерку вдруг примчался
Злой, запыхавшийся Модест.
"На галерее много книг.
Держать их здесь огнеопасно".
Изгнанник вышел напрямик
К начальству нашему, все ясно!
"Висела полка тут во веки..."
Модест не шел нам на уступки.
Что так? Да враг "библиотеки",
Пожарник тот, был бабой в юбке.

Чтоб книг пожар не мог объять,
Кого (вопрос тут будет к месту)
На галерею не пускать,
Пожарницу или Модеста?

Для блезира при Модесте Борисовиче мы временно переложили книги в стол, а полку заполнили светофильтрами. Он был удовлетворен. В цехе все к нему относились с уважением. Мы с Эдиком тоже. В июне 1949 года коллектив цеха устроил торжественное застолье в честь 40-летия Модеста Борисовича. По этому поводу я посвятил ему стихотворение, прочитав его прямо за столом.